Джаваховское гнездо - Лидия Чарская

— Вы были верхом? Где же лошадь?

— Селим сопровождал меня. Он бегает как стрела. Мы были у подъезда собрания почти в одно время, я конный, он пеший. Сейчас он уже дома с конем!

— Батоно,[8] и мы дома сейчас!

Это говорит Аршак, поворачиваясь с переднего сиденья.

Сердце Дани вспыхивает и дрожит.

Город, с его узкими азиатскими улицами и широкими площадями, остался позади.

Они в предместье.

Темные купы деревьев кругом. Сквозь них светятся огоньки. В темноте слышен рев.

— Это Кура. Не бойтесь. Она под горой. Как видно, за ночь не утихнет буря. Но вот мы и приехали. Выходите и доверьте мне вашу ношу. Не бойтесь, Сандро обойдется осторожно с ней.

— Это арфа.

— Знаю.

Из-за купы чинар вынырнула высокая гибкая фигура с фонарем в руках.

— Сандро, ты?

— Я. Ты уже дома, Селим!

— А ты как думал? Или Аллах не наградил Селима парою ног, сильных, как орлиные крылья? Или Селим жалкая девчонка, что не умеет справиться с конем?

— Но ты загнал Ворона до полусмерти, несчастный! Я слышу, как он тяжело дышит у ворот.

— Ха-ха! Или ты забыл, что Ворон и Селим оба родом из Кабарды и что горец больше жизни щадит коня?

Татарский говор звучит насмешкой.

Но Даня не слышит и не видит того, кто освещает ей путь. Свет фонаря падает на широкую чинаровую аллею. Деревья шумят, переговариваясь с бунтующей Курой.

Вдали показывается освещенное всеми окнами здание, с плоской кровлей, обнесенное крытой галереей.

Кто-то проворно сбегает со ступеней крыльца.

— Это вы, Селим, Сандро?

— Мы! Мы! И привезли ее.

— Скорее! Скорее!

Мягкий голос долетает до ушей Дани. Перед ней невысокая, худенькая дама, при освещенных окнах ясно видны ее черты. Бледное, кроткое лицо с огромными черными, грустными глазами. Из-под башлыка бурки, накинутого на голову, выбиваются черные же с заметною сединой волосы.

«Точно у мамы!» — проносится в голове Дани, и она бросается незнакомке на грудь.

— Бедное дитя! Бедное дитя!

Руки неизвестной дамы обвивают плечи Дани, губы касаются ее лба.

— Идем скорее, идем.

Сноп яркого света. Глаза, широко раскрытые до сих пор, ослепленные ярким светом, смыкаются помимо воли и в первую минуту не могут увидеть ничего.

Но понемногу они различают.

Большая просторная комната.

На полу войлок и ковры. Коврами же покрыты пестрые тахты. Углубления в стене в виде кресел. Дрова пылают в камине. Висячая лампа озаряет комнату.

— Сандро, ты побудешь с гостьей, а я пойду, приготовлю больную. Погрейтесь у бухара, дитя мое!

Незнакомая дама говорит мягко и нежно.

Даня успокаивается.

При свете лампы лицо незнакомки еще более влечет ее к себе. Такое чарующее, такое скорбно-прелестное лицо! Точно добрая волшебница, повстречавшаяся ей в пути.

Но волшебница исчезает, мягко ступая по коврам. Перед ней Сандро.

— Это наша рабочая комната, — говорит он, — мы занимаемся здесь за большим столом. А рядом кунацкая, горница для приема гостей. Там сейчас ваша мать. Здесь наше царство.

— Чье «наше»? — роняет Даня, чтобы что-нибудь сказать, в то время как уши ее напряженно ловят каждый звук за стеною, стараясь угадать, что происходит там, за дверьми.

— Наше — то есть детей Джаваховского гнезда. Наше — то есть Гемы, Валентина, Селтонет, Селима, Маруси и мое.

— Вы сироты?

— Да. «Друг» нам все. «Друг» нам мать, отец, учитель. Она солнце, восшедшее над Джаваховским гнездом. Тетя Люда — ее помощница. Нам хорошо здесь, как вечерним звездам в бархатном небе.

— Вы русский?

— Я алазанец, грузин. И Гема тоже. Мы брат и сестра.

— А Селим?

— Он родом из Кабарды, также и Селтонет. Маруся — кубанская казачка, а Валентин…

Он хочет прибавить что-то, но внезапно прикладывает палец к губам.

Шепот привлекает внимание обоих. Какая-то возня. Потом знакомый повелительный голос бросает властно:

— Ни с места! Говорю тебе, ни с места, Селтонет! — и легкие быстрые шаги за дверью.

Фраза, готовая вырваться из груди Сандро, замирает на губах.

Даня широко раскрывает глаза от изумления.

— Кто это?

На пороге комнаты странное видение: пестрый шелковый кафтан, алые шальвары, на голове легкое, как дым, покрывало поверх шапочки, низко насаженной на лоб. Целая масса монист и ожерелий вокруг смуглой, тоненькой шеи. Среди черных смоляных косичек, извивающихся вдоль плеч и стана, — мглистые, пламенные глаза. Странные глаза, любопытные и упрямо-настойчивые, лукавые и недобрые в одно и то же время. Ноздри вздрагивают. Взор сверкает. Хищной улыбкой приоткрыт пунцовый маленький рот.

Странное видение подбегает к Дане и оглядывает ее.

Потом протягивает руку к двери.

— Ты дочка той, что лежит там?

— Да! — срывается с губ Дани. — Ей хуже? Она умирает? Скажите же!

Странное существо глядит, не отвечая ни слова.

Глядит, точно изучает Даню, точно старается запомнить ее всю — в одно мгновение всю. Потом поднимает высоко руку и лепечет таинственно:

— Сердце… у той, у гостьи в кунацкой уже не стучит. Селтонет клала ей руку на бок. Сердце молчало. Ты опоздала. Твоя мать умерла. Это так же верно, как зовут меня Селтонет!

— А-а-а!

Крик, похожий на стон, срывается с побледневших губок Дани, заглушая на мгновение и свист ветра, и дикие вопли Куры.

Даня шатается, цепляется руками за пустоту и с тем же воплем падает на руки подоспевшего Сандро.

— О! Зачем ты сказала это?! Зачем? Ты убила ее, Селтонет! — говорит он грустно.

Вечер. Темные тени падают на сад, дом и галерею. Кура шумит как будто тише, добрее.

Неслышно проходят часы. Луна то прячется, то опять выходит из-за облака.

В круглую комнатку входит женщина в белом ночном капоте.

Другая, молодая, черноволосая, поднимается ей навстречу.

— Что, Люда, ей хуже?

— Нет! Девочка в том же положении. Но я пришла поговорить с тобою о другом. Амед-перевозчик приходил благодарить тебя, душа моя, за твою щедрость.

— Ах! Стоит ли об этом говорить? Пустое!

— Не пустое, Нина, золотая душа. Ты дала ему денег на постройку нового парома больше, нежели следует. Он призывает на твою голову благословение Аллаха и всех его ангелов. Если б ты видела его лицо! Оно сияло, как солнце.

— Да. Но девочка… Она должна жить, Люда. Было бы ужасной бессмыслицей погибнуть ей теперь.

— С твоим терпением и умением ты спасешь ее, Нина.

— О, люди бывают часто бессильны помочь себе подобным, голубка моя. Но клянусь родным моим Востоком, я приложу для этого все мои силы, все мое старание, весь мой разум, что даровал мне Господь. Прикажи Маро позаботиться о покойной. Мы похороним ее, пока девочка без памяти. Так будет лучше.

— Ты устала, моя Нина?

И худенькая рука старшей подруги ложится на чернокудрую голову младшей.

— Разве я устаю когда-нибудь, Люда? Имею ли я право уставать?

Черные, чуть-чуть суровые глаза улыбнулись.

— Я приду сменить тебя перед полуночью, Люда, а теперь с Богом, к больной. Если будет ухудшение, пришли за мною. Мне надо приготовить лекарство.

Неслышно уходит Людмила Александровна Влассовская, помощница Нины. Снова остается одна молодая княжна. Одна со своими мыслями, с ночью, с ревом Куры за окнами и дальними звездами на бархатном небе. Руки, привычные к движениям, смешивают лекарственные снадобья в расставленных перед нею графинах и пузырьках, а мысли кружатся в голове.

Она — Нина Бек-Израил, названная княжна Джаваха, приемная дочь всеми уважаемого князя Георгия Джаваха; он умер давно, да будет ему пухом родимая грузинская земля. Она, Нина, не грузинка. Ее родители, крещеные лезгины, погибли в бурю, задавленные обвалом в горах. Они родом из далекого дагестанского аула Бестуди. Ее мать, Бэла, или Елена, была дочь старого Хаджи-Магомета и родная сестра покойной жены князя Георгия Джаваха. Отец ее, Израил, или Арсений по крещению, сын наиба того же аула Бестуди. Они крестились, убежав из гор. Потом погибли.

Нина помнит себя уже сиротою в доме князя Георгия Джаваха. У того умерла лет за шесть до ее рождения любимая и единственная дочь, красавица Нина, ее тезка, подруга Люды по институту.

И вместо погибшей дочери, в память ее, князь Георгий двух других взял к себе: чужую ему Людмилу Александровну Влассовскую и свою крошку-племянницу Нину Бек-Израил.[9]

Детство свое Нина помнит прекрасно. Скачки по горам, уроки с Людой, поездки к дедушкам Мешедзе и любимому Хаджи-Магомету в горный аул Бестуди, в глубь Дагестана.

По натуре она скорее юноша, нежели девочка. Она лихо управляет конем, скачет по горам, как горец прыгает через трещины и бездны и джигитует не хуже горного наездника-абрека. Ее детство — восточная сказка, сотканная из солнца, горного воздуха, журчания ручьев и дыхания роз в долинах и ущельях.