Капитан и Враг - Грэм Грин

– Ушел куда-то, – сказала она, – не знаю куда. – И, проведя меня на кухню, поставила на огонь воду, чтобы варить мне яйцо.

Я спросил ее:

– А он здесь живет?

– Когда он Тут, то да, вроде бы здесь живет, – сказала она. Возможно, такой ответ показался несколько загадочным даже ей самой, так как она добавила: – Вот ты получше узнаешь Капитана, тогда поймешь, что спрашивать его о чем-либо бесполезно. Он сам скажет тебе то, что сочтет нужным.

– Мне не очень нравится эта пижама, – сказал я.

– Она тебе немножко маловата.

– Я не про то. Я про цвет… и про апельсины.

– Ну, это, наверное, первое, что попало ему под руку, – сказала она.

– А не можем мы ее поменять?

– Мы же не миллионеры, – возмущенно возразила она. И потом: – Капитан – он очень добрый. Запомни это.

– Чудно. Его и зовут, как меня.

– Что? Разве его зовут Джим?

– Нет, настоящее-то имя у меня другое. – И нехотя добавил: – Виктор. – Я внимательно смотрел, не улыбнется ли она, но она не улыбнулась.

Она сказала:

– О, я думаю, он взял его на время. – И стала варить мне яйцо.

– А он берет себе разные имена?

– Когда я познакомилась с ним, у него было такое шикарное имя – полковник Кларидж, но он довольно быстро его сменил. Он сказал, что не тянет на такое имя.

– А теперь как его зовут?

– А ты любопытный малый, да? Мне можешь задавать любые вопросы, но с Капитаном этого не делай. Он волнуется, когда его расспрашивают. Как-то раз он сказал мне: «Лайза, все только и делают, что всю жизнь задают мне вопросы. Не приставай ко мне хоть ты, хорошо?» Так что я больше к нему не пристаю – не приставай и ты тоже.

– Но как же мне его звать?

– Зови Капитаном, как зову я. Надеюсь, этого имени он не сменит. – Внезапно глаза у нее залучались, словно ее ввели в комнату, где стояла большая сверкающая елка, увешанная игрушками и пакетиками с подарками. Лайза сказала; – Вот – слышишь? Это его шаги на лестнице. Я узнаю их из тысячи, но он все равно говорит, чтоб я ждала, пока он три раза не позвонит – один длинный звонок и два коротких. Будто я не знаю, что это он пришел, еще до всех этих звонков.

Закончила она свою тираду, уже стоя у двери, ну и, конечно же, раздались три звонка – один длинный и два коротких. Затем дверь открылась, и вот Лайза уже встречала Капитана со смесью облегчения и недовольства, точно он отсутствовал целый год. А я с любопытством наблюдал за ними – ведь я, наверное, впервые видел, как сложна человеческая любовь, но уже тогда меня поразило, до чего быстро исчезли ее проявления. Осталась лишь застенчивость и как бы страх. Лайза сказала:

– Малыш. – И отстранилась от Капитана.

– Верно, – сказал он, – малыш.

– Не съешь яйцо?

– Если это не слишком хлопотно. Я ведь заглянул, только чтобы…

– Да?

– …чтобы убедиться, что у тебя с малышом все в порядке.

По-моему, он тоща задержался и немного поел вместе с нами, но больше я, право, ничего не помню, даже не помню, был ли он все еще с нами, когда настала ночь.

С того вечера прошла неделя – а может быть, две, три или даже четыре (время здесь – не как в школе – текло без счета), – прежде чем я снова увидел Капитана, причем наша встреча произошла при несколько странных обстоятельствах. За время его отсутствия я научился многому, чего не знал в школе: как готовить сосиски и надрезать их, прежде чем положить на сковородку, и как разбивать яйцо о край сковороды, чтобы приготовить яичницу с беконом. Я познакомился также с булочником и мясником, ибо моя приемная мать часто посылала меня за покупками – она почему-то не любила выходить из дому, хотя каждое утро заставляла себя дойти до угла, покупала газету и бегом возвращалась назад, точно мышка в свою норку. Я не знал, зачем она покупала газеты – она же так мало времени уделяла каждой из них, что едва ли успевала прочесть что-либо, кроме заголовков. Только теперь я понимаю, что она каждый день ждала, не появится ли в газете заголовок вроде: «Тайна пропажи школьника» или «Странное исчезновение ребенка», напечатанный крупными буквами, и тем не менее, просмотрев газету, она всякий раз старательно запихивала ее на дно мусорного ведра. Однажды она сказала мне в качестве объяснения:

– Капитан – человек очень аккуратный. Он не любит, когда в комнате валяются старые газеты.

Но я уверен, что на самом-то деле она скрывала от него свои страхи – ведь это говорило бы, что она не верит разумности его поступков, а ее сомнения ранили бы этого гордого человека.

Он же по-своему был очень гордый, и Лайза давала ему немалые основания гордиться собой – как и немалые основания робеть. Любовь и страх – страх и любовь – теперь-то я знаю, как неразрывно связаны они между собою, но в ту пору оба эти чувства были выше моего понимания, да и разве могу я быть уверен, что действительно понимаю их даже сейчас?

В конце той недели – если с тех пор прошла всего неделя – я выходил от булочника с хлебом, как вдруг увидел Капитана, поджидавшего меня на улице. Он сунул руку в карман и, достав флорин и шиллинг, уставился на них. Довольно долго он никак не мог решиться и наконец остановил свой выбор на шиллинге.

– Вернись-ка, – сказал он, – и возьми два эклера; она любит эклеры. – А когда я снова вышел из лавки, он сказал: – Давай пройдемся. – Мы и прошлись – по нескольким улицам, в полном молчании. Наконец Капитан сказал: – Жаль, тебе нет шестнадцати.

– Почему?

– Ты и с виду-то не тянешь на шестнадцать.

Мы прошагали еще целую улицу, прежде чем он снова заговорил:

– Да вообще надо, по-моему, чтоб было восемнадцать. Я все путаю, когда человек считается совершеннолетним.

Я по-прежнему ничего не понимал.

– Вот что худо в этой чертовой стране, – сказал он. – Никакой возможности уединиться. Негде мужчине поговорить спокойно с несовершеннолетним мальчиком. В парке – слишком холодно, и Лайза не простит мне, если ты простудишься. В пивнушку тебя не пустят. Чайные заведения закрыты – в любом случае мужчине там нечего пить. Я, к примеру, могу пойти в бар, а тебе нельзя. Ты можешь выпить чаю в чайной, но я терпеть не могу пить много чая, только не говори об этом Лайзе, а чего я хочу, там не подают, так что придется гулять. Вот во Франции – там все иначе.

– Мы могли бы пойти домой, – предложил я. Впервые я сознательно употребил слово «дом»: квартира моей тетки никогда не представлялась мне домом.

– Но ведь я хочу поговорить с тобой о Лайзе. Не могу же я говорить в ее присутствии. – И снова умолк. Потом через две-три улицы спросил: – Ты осторожно несешь эти эклеры, а? Не сдавливай пакетик. Ведь если на эти пирожные надавить, они – как тюбики с пастой.

Я заверил его, что не давлю на них.

– Она очень любит эклеры, – сказал он мне, – и я хочу, чтоб ты донес их в целости.

Мы прошли еще с сотню ярдов, прежде чем он снова заговорил.

– Я хочу, чтобы ты сообщил ей, – сказал он, – сообщил ей… но очень осторожно, учти… что меня месяц или два не будет.

– А почему вам самому не прийти и не сказать ей?

– Неохота заниматься объяснениями. Я не люблю лгать Лайзе, а если сказать правду, она только станет волноваться. А ты ей скажи… скажи, я даю слово чести – не забудь: слово чести, – что вернусь и все пойдет чин чином. Просто несколько месяцев меня не будет. Вот и все. И, конечно, передай ей мою любовь… не забудь: мою любовь. – Он помолчал, затем озабоченно спросил: – Ты знаешь, где мы сейчас находимся? Знаешь, как найти дорогу назад?

– Да, – сказал я, – лавка мясника через один перекресток. Я туда часто хожу.

– Ну, сынок, в таком случае я с тобой прощаюсь. Мне пора в путь. – Однако ему почему-то явно не хотелось уходить. Он спросил меня: – Вы с ней хорошо ладите?

– О" да, – сказал я, – отлично.

– Ты зовешь ее «мама», как я велел?

– Она хочет, чтоб я звал ее Лайза.

– Ох, в этом вся Лайза. Она любит, чтоб все было правильно и правдиво. Я восхищаюсь ею за это, но беда в том, что поступать правильно и правдиво бывает иной раз опасно. К примеру, куда спокойнее было бы, если б ты звал ее «мама», а не «Лайза». Если люди услышат, что ты зовешь ее «мама», они примут это на веру. И не станут задавать вопросы.

– Она говорит, люди могут удивиться, откуда я взялся.

Он немного поразмыслил над моим ответом, потом сказал:

– Да. Я об этом не подумал. Возможно, она права. Она все до конца продумывает. Научилась этому в школе страдания, бедная Лайза. Этот чертяга, твой отец…

– А она знает моего отца? – с любопытством спросил я, так как сам почти его не помнил.

– Когда-то знала, но ты не говори с ней о нем. Я хочу, чтоб она забыла. – Он повторил: – Забыла… – И добавил: – А я вот чуть не забыл самое главное. – Он достал из кармана конверт и сказал: – Отдай ей это и скажи, что, если случится какая беда, если она будет в чем-то нуждаться… пусть отдаст это она знает кому.

– «Отдаст это она знает кому», – повторил я. Это требовало запоминания – совсем как фраза на уроке грамматики.