Капитан и Враг - Грэм Грин

– Тебе понятно, что я хочу сказать?

Я, конечно, кивнул – а что еще я мог сделать? Возможно, эта неизвестная мне женщина тоже окажется амаликитянкой, если она в самом деле столько натерпелась. В моем «жилище» было еще три амаликитянина, однако мы почему-то никогда не объединялись для защиты: каждый ненавидел троих других за то, что они – амаликитяне. Амаликитянин, как я начал понимать, – это всегда одиночка.

Капитан сказал:

– Дойдем до конца улицы и повернем назад.

Приходится быть осторожным. – И когда мы повернули, он заметил: – Я выиграл тебя в честной игре.

Я понятия не имел, что он хотел этим сказать. А он добавил:

– Ни один человек, если он в своем уме, и пытаться не станет плутовать с твоим отцом. Да и вообще в трик-траке нелегко сплутовать. Так что твой отец проиграл тебя в честной игре.

– Он ведь Сатана, правда? – спросил я.

– Ну, наверно, можно и так его назвать, – ответил Капитан, – но только когда ему перечат. – И добавил: – Ты ведь знаешь, как это бывает.", впрочем, конечно, не знаешь, где тебе? Какой же ребенок посмеет ему перечить!

Наконец мы вышли на улицу, где часть домов была свежевыкрашена, а другие были в запустении, но по крайней мере тут не стояли бачки с отбросами. Это были, как я теперь знаю, дома викторианского стиля, с подвалами, куда вела лесенка, и с мансардными окнами на четвертом этаже. Несколько ступенек вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей были всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще не решила, устремляться ли ей вверх в своем статусе или вниз. Мы остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто не стал бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них были залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.

– Теперь вспомни, что я тебе говорил, – сказал Капитан. – Будь с ней помягче, потому что она уж очень боязлива.

Но у меня было такое впечатление, что он сам немного боялся, держа палец на уцелевшем звонке и не решаясь на него нажать. Затем он позвонил, но не снял пальца с кнопки.

– А вы уверены, что она там? – спросил я, ибо у дома был нежилой вид.

– Она мало выходит, – сказал он, – да к тому же сейчас начнет темнеть. А она не любит темноты.

Он снова нажал на кнопку – на этот раз дважды, и я услышал, как зашевелились в подвале, потом зажегся свет. Он сказал:

– У меня есть ключ, но я люблю предупреждать ее. Зовут ее Лайза, но я хочу, чтобы ты звал ее мама. Или мамочка, если тебе больше так нравится.

– Почему?

– О, мы как-нибудь в другой раз поговорим об этом. Сейчас ты не поймешь, да и времени нет объяснять.

– Но она же не моя мама.

– Конечно, нет. Я и не говорю, что она твоя мама. Мать – это просто родовое понятие.

– А что значит «родовое»?

По-моему, ему нравилось употреблять сложные слова – он как бы бахвалился своими познаниями, но со временем я узнаю, что дело было не только в этом.

– Послушай. Если тебе все это не по душе, мы можем сесть на поезд и вернуться назад. И ты почти вовремя будешь в школе… Совсем немного опоздаешь… Я поеду с тобой и извинюсь.

– Вы хотите сказать, что мне можно не возвращаться? И завтра тоже?

– Можешь совсем туда не возвращаться, если не хочешь. Я ведь тебя только спрашиваю.

Он крепко держал меня за плечо, и я чувствовал, как дрожит его рука. Он чего-то боялся, а я не боялся совсем.

Я больше не был амаликитянином. Я избавился от страха и был готов ко всему, когда дверь в подвал отворилась.

– Я не хочу возвращаться, – сказал я Капитану.

2

И все же я никак не ожидал увидеть такое молоденькое и бледное личико, какое глядело на нас из темноты подвала, освещенного лишь голой лампочкой очень низкого вольтажа. На мой взгляд, эта женщина никак не могла быть чьей-то мамой.

– Я привез его, – сказал Капитан.

– Кого?

– Виктора. Но я думаю, мы заменим ему имя и будем звать его Джим.

Вот уж никогда не думал, что я могу так просто сменить мое ненавистное имя – взять и выбрать другое.

– Что, ради всего святого, ты натворил? – спросила женщина Капитана, и даже я учуял в ее голосе страх.

Он легонько подтолкнул меня к ступенькам, что вели в подвал.

– Ступай вниз, – сказал он, – скажи, как я тебе велел. И поцелуй ее.

Я перешагнул через порог и пробормотал:

– Мама!

Я был так же смущен, как на первой репетиции пьесы, которую мы разыгрывали в школе и в которой мне дали малюсенькую роль; пьеса называлась «Гадина из гадючьего дома», и было это до того, как выяснилось, что я – амаликитянин. Ну а что до поцелуя, то уж на это я никак не мог себя подвигнуть.

– Что ты натворил? – повторила она.

– Поехал в школу и забрал его.

– И все? – спросила она.

– И все. У меня же было письмо от его отца.

– Да как же, ради всего святого?..

– Я выиграл его по-честному, уверяю тебя, Лайза. В трик-траке не сплутовать.

– Ты меня в гроб вгонишь, – сказала она. – Я же и не думала просить тебя что-то делать, только сказала… просто подумала… сложись все иначе…

– Могла бы все-таки предложить нам войти и угостить чаем.

– О, я поставила чайник, как только ты позвонил. Я же знаю, что ты любишь.

На кухне она довольно резко велела мне сесть. Там стояло два стула и кресло, и по примеру Капитана я выбрал стул. На печке начал плеваться чайник. Лайза сказала:

– Я не успела подогреть заварку.

– Что так, что эдак – разницы я не почувствую, – несколько мрачно, как мне показалось, сказал Капитан.

– Не почувствуешь.

Оба они были для меня совсем чужие, однако я уже понял, что они нравятся мне куда больше, чем моя тетка, не говоря уже о директоре школы, или начальнике пансиона мистере Хардинге, или любом из знакомых мне мальчишек. Я чувствовал, что им почему-то непросто друг с другом, и мне захотелось помочь, насколько это было в моих силах. Я сказал:

– Обед у нас был шикарнейший.

– Чем же он тебя кормил?

– Да так, немножко рыбы, – сказал Капитан.

– Это только для начала, – сообщил я Лайзе, – да и рыба-то была копченая лососина.

Я знал, что копченая лососина – это не пустяк: я ведь заглянул в меню и видел, сколько за нее берут. Она стоила куда дороже свиной отбивной.

– Как же ты сумел расплатиться? – спросила Лайза. – Ты ведь не при деньгах… во всяком случае, сегодня утром не был.

– Я отдал им взамен тот старый чемодан, что ты мне дала, – сказал он.

– Это же старье – да оно и двух шиллингов не стоит.

– В нем было три пары носков – они ухе так продырявились, что не имело смысла их держать, – да пара кирпичей. Хозяин был вполне доволен и даже угостил меня коньяком.

– О, Господи Иисусе, – сказала она, – садись, пей чай. Ну что, по-твоему, я бы стала делать, если бы тебя отправили в тюрьму?

– Надолго меня бы не посадили, – сказал он. – Во всяком случае, я пробыл бы там не дольше, чем у той немчуры, а тогда мне пришлось ведь через всю Германию топать. Местная же тюрьма – «Скрабз» – сна просто рядом по сравнению с тем, где я тоща был.

– Только ты-то теперь на двадцать лет старше. Послушай! Нет там никого у двери?

– Это у тебя нервишки не в порядке, Лайза. Никто за нами не шел – я проверил. Пей чай и не тревожься. Вот увидишь: все будет чин-чином.

– А что они там станут делать, когда мальчик не вернется сегодня?

– Ну, я оставил главному письмо от отца, и главный, наверное, напишет ему, но не думаю, чтоб старый черт потрудился ответить. Ты же прекрасно знаешь, он не любит писать письма, да и не захочет он ввязываться, ну а потом главный, думаю, напишет мальчишкиной тетке – если у них там есть ее адрес, – а она и знать ничего не знает.

– А после этого они обратятся в полицию. Украден мальчик. Так и вижу заголовки в газетах.

– Никто его не крал, Лайза. Он добровольно ушел с приятелем своего отца. Плату за учеников школа всегда берет вперед – так станут ли они волноваться? Мы, конечно, последим за газетами недельку-другую – на всякий случай. Ты ведь _не хочешь_ возвращаться в школу, верно, Джим?

– Я лучше останусь здесь, – сказал я, хотя еще и не был в этом уверен, просто так получалось вежливее.

– Вот видишь, Лайза, что я тебе говорил! Теперь он твой с потрохами. Ты стала мамочкой. Настоящей мамочкой, Лайза.

– А где же я его положу? У нас всего одна комната.

– К твоим услугам весь дом – выбирай. Ты же тут сторожиха. У тебя все ключи.

Этот день, начавшийся так скверно в школе, оканчивался для меня, безусловно, в атмосфере волнения и тайны. Мы протопали по всему дому – от подвалов и до мансард. Это было все равно как открытие Африки. Каждая комната, куда мы входили, отперев дверь, хранила свою особую тайну. Капитан, подобно туземцу-носильщику, нес груду одеял. Я вдруг понял, что никогда еще не ходил по целому дому. Моя тетя жила в квартире на втором этаже и сторонилась соседей.

В те дни (не знаю, как теперь) в освободившейся комнате всегда что-то оставляли, чтобы хозяин имел возможность именовать ее «меблированной», и потому я мог выбирать между тремя разными кроватями в трех разных комнатах, грязным диваном в четвертой и большим креслом, в котором вполне можно было спать, но мое внимание было занято не этим, а мелочами, оставшимися от прошлых жильцов, которых выставили отсюда, быть может, даже без предупреждения или которые съехали по собственному желанию. На полу мансарды валялся очень старый, весь рваный номер журнала «Лилипут», и я застрял там, а Капитан и Лайза это заметили.