Эллинские поэты - Коллектив авторов

Речь здесь идет о предстоящем выступлении заговорщиков, о мятеже против власти ненавистного тирана. Весть о гибели Мирсила наполняет его сердце радостью. Он неистово торжествует и зовет к ликованию своих друзей:

Пить, пить давайте! Каждый напейся пьян! Хоть и не хочешь — пьянствуй! Издох Мирсил! (Перевод Вячеслава Иванова.)

Защитник отжившей знати, Алкей изгонялся с Лесбоса, скитался по чужим странам — Египту, Вавилонии, Фракии. Потерпев неудачу в борьбе с Питтаком, он бежит из Митилен куда-то на далекую окраину острова. Спасаясь здесь в святилище Геры, он жалуется на свою незавидную долю, на жизнь в этой глуши изгнанника из владений благородных предков, на унизительную бедность. Этим жалобам Алкея как будто сродни некоторые мотивы Феогнида, перекликающегося с лесбосским поэтом также и образным сравнением города, раздираемого гражданскими междоусобиями, с расшатанным бурей кораблем, который стремится к надежному берегу (стихи 855-856 Феогнида). Однако для Алкея, в отличие от мегарского элегика, вовсе не характерны безнадежные ламентации. Он — поэт воинственный и малодушию не подверженный. В «Гимне Митиленам» 6Алкей характеризует себя и своих соратников:

Мужи зрелые мы, В свалке судеб Нам по плечу борьба.

Стихия бушующего моря, символизирующего клокочущую гражданскую войну, его не повергает в ужас и не парализует его волю к борению с ней. Пусть валы захлестнули палубу, пусть от буйных ветров продырявлен весь парус, пусть ослабли скрепы корабля и нависла беда, — поэт духом не падает. Он призывает гребцов к мужеству и стойкости:

Дружней за дело! И возведем оплот, Как медной броней, борт опояшем мы, Противоборствуя пучине, В гавань надежную бег направим. Да не поддастся слабости круг борцов! Друзья, грядет к нам буря великая. О, вспомните борьбу былую, Каждый пусть ныне стяжает славу. Не посрамим же трусостью предков прах… (Перевод Я. Э. Голосовкера.)

По боевому пафосу эти и другие стихи («Прекрасна в бою смерть») напоминают воинственные элегии, Тиртея, однако и существенно от них отличаются. У спартанского поэта страстные призывы к проявлению храбрости проникнуты общенародными, патриотическими чувствами, у лесбосского — реакционно-классовыми.

Такие же чувства кипят в его лирических инвективах против Питтака, изменившего аристократической гетерии и ставшего правителем Митилен. Алкей осыпает его бранью, извлекая из своего крепкого лексикона множество ругательных эпитетов, характеризующих физическое и моральное уродство противника: колченогий, толстобрюхий, отродье зла, прощелыга, жадина, пропойца…

Последняя издевка звучит более чем странно, так как сам Алкей воспевает благостное влияние щедро наливаемых до края и выпиваемых «больших, глубокодонных» чаш в любое время, в любой обстановке и в любом душевном состоянии.

Будем пить! И елей Время зажечь: Зимний недолог день. Расписные поставь, Милый, на стол Чаши глубокие! Хмель в них лей — не жалей! Дал нам вино Добрый Семелин сын — Думы в кубках топить… По два налей Полные каждому! Благо было б начать: Выпить один, И за другим черед. (Перевод Вячеслава Иванова.)

По его сколиям (застольным песням), в зимнюю стужу следует прогонять уныние вином, то же нужно делать и в летний зной; торжествуя, нужно напиться; уйдя от врагов на корабле в море, нужно бражничать; спасение от бед — в вине, и, чтобы преодолевать грустные думы о неизбежности смерти и неповторимости жизни, нужно — опять — крепко хмелеть. Вряд ли можно эти «винные» мотивы объяснить только нравами аристократической гетерии, к которой принадлежал поэт. Нужно подумать об Алкее как о личности, о его неустанных жизненных тревогах, неудачах и поражениях, нужно почувствовать большую непосредственность и острую темпераментность поэта, нужно разобраться в мироощущении лирика, роднящем его, несмотря на резкое социальное различие, с Архилохом. Кроме того, здесь следует учесть и поэтические реминисценции. Отзвуки мотивов Архилоха, Мимнерма и даже Гесиода в лирике Алкея несомненны. Одна из его застольных песен весьма сходна со стихами 582-592 «Работ и дней». Стихи Алкея о брошенном щите, вероятно, являются вариацией известного признания великого ямбографа, подобно тому как многие мотивы лесбосского лирика потом по-новому перепеты Горацием.

Ни «песнями восстания», ни пиршественными песнями лирика Алкея не исчерпывается. Мы очень мало знаем о его гимнах, мифологических стихотворениях, любовной лирике. Еще менее нам известны его стихи, посвященные природе. Самостоятельной темы природы нет ни у Гомера, ни у Гесиода, ни в лирической поэзии до Алкея. Впервые она появляется перед нами в «Весеннем фрагменте» лесбосского поэта. Перед нами развернутый пейзаж, весь в ясных, светлых тонах, «озвученный» пением пернатых. И мы слышим здесь в весеннем многоголосье птиц голос поэта, чувствовавшего красоту и радость жизни, — может быть, только иногда, изредка, когда не был озабочен борьбой…

У Сафо, современницы Алкея, тоже принадлежавшей к лесбосской аристократии и тоже на время изгнанной или бежавшей из Митилен, радость бытия составляет основной лирический тон. Мы слышим этот тон во всем ее творчестве, в котором каждая песня звучит как искреннее признание. У нее свой мир интимных переживаний, почти всегда светлый, хотя и не всегда безоблачный. Томление смерти, видение берегов Ахерона проходят как сон, страдание, как тень от стаи низко пролетающих птиц, проплывает быстро, и ясность души возвращается.

Для Сафо в жизни много прекрасного, и все прекрасное ей кажется близким.

Мне не кажется трудным до неба дотронуться… (85).

Каждая из девяти муз вдохновляет один из видов искусства, творимой человеком красоты. Сафо, десятая муза, как назвал ее Платон, — жрица самой красоты человека и природы. Прекрасно для нее то, что не только доставляет наслаждение глазу, но и благостно по своей сущности.

Кто прекрасен, одно лишь нам радует зрение. Кто ж хорош, сам собой и прекрасным покажется (47).

Эллинский идеал гармонической личности, сочетавший нравственное совершенство с физической красотой, идеал, сформулированный философски лишь в классический период, поэтически уже выражен в этом двустишии. У Сафо он как будто рожден не в мысли, а в сердце, как ее чувства к подругам и ученицам. Любовь, восхищение, трепет и замирание сердца, боль и горечь обиды, разлука и тоска, утешительная сладость воспоминания — все ее переживания впечатляют своей душевной искренностью, сердечной доверчивостью.

Как у малых детей, сердце мое… (53).