Беспокойные сердца - Нина Карцин

Парк обрывался над Волгой. От реки его отделяла набережная с лестницей, спускавшейся тремя маршами к самой воде, и на последние ступеньки набегали мутные волны.

Сначала Волга не произвела на Марину большого впечатления. Река и река. Широкая. Большая. Противоположный берег еле намечается цепочкой островков. Посередине, прямо против завода, круглой спиной неведомого животного вздымается бугор почти затопленного острова, деревья на нем растут, кажется, прямо из воды.

Марина не помнила, сколько времени простояла у решетки набережной. Пронизанный вечерним солнцем воздух словно струился над рекой, и чувство тихого покоя незаметно охватывало все существо.

На реке кипела жизнь. Вдали по фарватеру шел большой белый пароход. От водной базы, расцвеченной флажками, отвалил речной трамвайчик. Наперерез ему мчался катер с лихо задранным носом, распустив по бокам белые усы пенных струй. В заливчике за островом маячили крылья двух яхт, беспомощно ожидавших ветра. В стороне городского порта движение было еще более оживленным: двигались самоходные баржи, плыл длинный караван плотов, которые деловито подталкивал маленький пароходик, суда разных типов и размеров затуманивали дымом горизонт.

Вся эта жизнь трудовой большой реки подчеркивала ее скрытую могучую силу.

Марина была на набережной не одна. То тут, то там стояли и сидели притихшие, молчаливые люди, погруженные в свои мысли, завороженные неторопливым течением воды.

Рядом остановились две девушки. Волга их ничуть не занимала. Они ели мороженое из бумажных стаканчиков и громко болтали. Пустяковая болтовня их спугнула мечтательное настроение, и Марина пошла к круглой беседке, которой заканчивалась набережная.

На скамейке около беседки сидела молодая женщина в пестром летнем платье и рисовала в большом альбоме. Подле нее стояла низенькая голубая коляска с поднятым верхом. Облик женщины показался знакомым. Марина прищурила глаза, вглядываясь, и прибавила шагу. Неужели Вера? Та всегда рисовала.

Услышав звук шагов, женщина подняла голову и с одновременными возгласами «Вера!», «Маринка!» обе бросились друг к другу. Забытый альбом полетел на землю.

— Верочка, милая, я тебя сразу узнала! — Марина откинулась назад, не выпуская подругу из объятий, и снова прижала ее к себе.

— Мариночка, как ты здесь очутилась? Просто глазам не верю! Подумать, опять тебя вижу. Ты моя черноглазенькая!..

После первого взрыва радости обе уселись на скамейку и несколько минут улыбались, держась за руки и глядя друг на друга.

Только в первый момент Марине показалось, что Вера не изменилась. А потом уже с каждым мигом все дальше уплывала в памяти угловатая тоненькая девушка с задумчивыми глазами. Та, что сидела перед ней, была чуточку другой. И не понять, в чем перемена. Поправилась, пополнела?.. Нет, не только это. Ах, вот! Глаза уже не те — не то выражение, при улыбке в уголках веером собираются мелкие морщинки. И хоть глядит на подругу, а рука все время бессознательно покачивает колясочку. И этот жест сказал обо всем яснее слов.

— Уже замужем, Верочка?.. И детишка… За кем же ты?

— Помнишь Валентина Миронова?

— Валентина? Еще бы не помнить! Но, Верочка… Я помню и другое. Как он плохо поступал с тобой. Сколько ты плакала из-за его увлечения той девчонкой из конструкторского. Да разве один раз так было? Неужели простила все?

— Как видишь. Рискнула… Он уверял, что хотел только досадить мне за неуступчивость. И сам же признался, что эта неуступчивость возвышала меня в его глазах… — Вера смущенно улыбнулась, помолчала, потом добавила. — А теперь вот вместе. И у нас Аленка.

Она нагнулась и раздвинула занавески коляски; в полумраке белело личико спящего ребенка.

— Ты ее рисуешь? — подняла Марина альбом, но Вера засмеялась, взяла альбом у нее и показала начатый карандашный набросок — вид на Волгу. Уверенные, чуть-чуть небрежные штрихи воспроизводили и излучину берега, и встающие из воды деревья, даже давно промчавшийся катер с извилистой черточкой трепещущего вымпела.

— Как хорошо! Ты еще лучше рисовать стала. Для себя?

— Заказ, — вздохнула Вера и, положив альбом на скамейку, добавила: — Иногда мои рисунки помещают в городской газете.

— А ты не пробовала серьезно заняться этим? Ведь у тебя такие способности! А стать художником — это же замечательно!

— Какой из меня художник! — рассмеялась Вера, но крепко сжатые пальцы рук, лежащих на коленях, противоречили этому небрежному тону. — Если учиться, значит — бросить работу. А разве это мыслимо? Семья, кухня, заботы. И на это-то, — она кивнула на альбом, — редко время находится. Валентин всегда умеет найти мне дело, как только я берусь за карандаш. Словно ревнует.

— И где же ты работаешь? По-прежнему в библиотеке?

Вера кивнула, потом сказала:

— Марина, знаешь что? Пойдем-ка сейчас ко мне. Тут недалеко. Я покормлю Аленку, и мы наговоримся. Пошли?

Марина не возражала. Ей нужно было поговорить с Верой, спросить у нее о том, что больше всего интересовало, но язык пока никак не повиновался. Вместо этого, помогая подруге катить по гладкому асфальту детскую колясочку, она рассказывала о себе, о цели своего приезда, рассказывала о Виноградове и его работе, о своих научных устремлениях.

— Вот так я и собираюсь посвятить свою жизнь металлу, лечить его, изучать… Конечно, это скромнее, чем, скажем, поиски тайны дамасских клинков…

— «Тайны дамасских клинков»… А звучит красиво. Оказывается, и в технике можно найти поэзию и романтику.

— А как же! Ты знаешь, Вера, как это увлекательно. Вот ты говоришь: железо, железо, что в нем интересного. А для исследователя в каком-нибудь куске металла — целая повесть. По виду, например, сталь одинакова. Но она может быть и мягкой, как железо, и твердой, как алмаз. У нее десятки удивительных, свойств, она задает сотни загадок, и ученые бьются над ними, проникают в тайны молекул и атомов. А когда мелькнет догадка — тут и про еду и про сон забываешь, разматываешь ниточку, дрожишь — как бы не оборвалась…

Марина увлеклась, не замечая, что разговор их давно перешел в монолог. Вера молчала, улыбаясь, поглядывая на воодушевленное, разгоревшееся лицо подруги. Поймав один из таких, взглядов, Марина запнулась, а потом рассмеялась.

— Я тебя, бедненькую, совсем заговорила!

— Нет, Мариночка, нет, нисколько. Я просто немножко завидую тебе. Как это славно, когда человек увлечен любимым делом!

— Ну, ведь и у тебя тысяча интересов. Нет, раз уж горит в душе огонек — он не погаснет.

— Если для него хватит пищи. А тут… — Вера махнула рукой и совсем другим тоном прибавила: — Вот мы и пришли.

Почти без помощи Марины она ловко вкатила коляску на второй этаж и открыла дверь. Разбуженная Аленка запищала.

— Входи, Марина, будь, как дома — пригласила Вера. — Я сейчас приду.

Вера унесла Аленку в спальню, а Марина прошла во вторую, комнату — большую, в два окна, с балконом, с которого была хорошо видна Волга.

Марина с любопытством огляделась. Три года назад они жили с Верой в общежитии, где каждая имела только койку и тумбочку. А эта комната с первого взгляда поражала нарядным убранством. Светлые занавеси и портьеры с яркими цветами каймы, узорная скатерть на круглом столе и пестрые подушки на диване радовали глаз искусным подбором красок. Не сразу можно было догадаться, что на все это великолепие затрачено очень мало денег и бездна выдумки и вкуса. Все это было сделано из кусочков дешевых ярких тканей, из лоскутов и обрезков. А восхитивший Марину абажур был сделан из самой обыкновенной плотной бумаги, расписанной крупными цветами и пропитанной парафином. Прирожденный художник-декоратор так и чувствовался в каждой мелочи.

Внимание Марины привлекла картина в простой гладкой раме, висевшая на стене. На ней был луг с белыми искрами ромашек, а среди луга — молоденькая березка, освещенная лучами восходящего солнца. Атласная кора березки была вся розовая, только самая нижняя часть ствола еще окрашена синеватой тенью.

— Вера, это твое произведение? — спросила Марина, когда Вера, уже переодетая в халат, уселась с Аленкой на диван.

— Нет, не мое. Отца моего. Он подарил эту картину, когда мне исполнилось четырнадцать лет. А на следующий год умер. От дистрофии. Я в прошлом году ездила в Ленинград. От его картин ничего не осталось. И только эту отдала мне тетка. Вот и вся память о прошлом.

Несколько испуганная тем, что, может быть, коснулась самого больного места, Марина быстро оглянулась и тут увидела над письменным столом тщательно вычерченное расписание.

— «Режим дня»… Что это? — с улыбкой взглянула она на Веру.

— A-а, причуды Валентина. Решил экстерном сдавать в аспирантуру. И составил себе такой режим.

— Придерживается?

— Какое там! Этот путь оказался очень долгим и нудным. А он хочет одним прыжком добиться славы.