Инквизитор. Мощи святого Леопольда - Конофальский Борис

Агнес согласилась без слов, стала снимать платье. Осталась в рубахе полезла к солдату в кровать, долго мостилась.

– Ишь,– бубнил Ёган, укладываясь между монахом и Сычом,– что не баба – то благородная. На полу не лягут, всё в кровать к господину норовят.

Вскоре, все уже спали, дорога выматывает, не спал только Сыч, ворочался, да вздыхал. Мечтал зарезать Удо Бродерханса.

Луна уже плыла по небу, когда неприметный человек вошёл во дворец Его Высокопреосвященства. Человека стража даже не остановила, просто провожала взглядом, когда он проходил мимо.

Он бывал тут не раз, знал куда идти. Когда он добрался туда, куда нужно, он остановился и низко кланялся.

– Ну, что так долго,– недовольно произнёс канцлер Его Высокопреосвященства,– мне уже должно быть на докладе. Жду тебя.

– Не мог уйти, хотел доглядеть, чем дело кончится.– Сказал пришедший.

– Не тяни.

– Наш герой, бабу свою продавал.

– Вот как?– Приор Брат Родерик заинтересовался.– Продал?

– Продал за талер. Какому-то сопляку из местных пекарей. Видно, у героя денег нет, хотя до того платил за стол не скупился. Его холоп по дворам ходил, искал жильё подешевле, в трактире, мол, дорого.

– А стол был богат? Сам ел, или холопов своих хорошим столом баловал?

– Не беден, да и не богат, сыр, окорок, колбасы. Пиво. Сам ел немного, сначала бродяг кормил из пришлых, коих в городе последнее время много, потом и холопам своим дал есть.

– Что за бродяги?

– Не могу знать, двоих видел впервой, одного бородатого видал раньше, из ратных людей он. Сейчас ищет чем поживиться, в солдаты не идёт, ноги у него нет.

– О чём говорили, не знаешь?

– Не знаю, монсеньор, говорили тихо, хотя, почти до драки доходило. Кулаки совали под нос друг другу. Наш герой на расправу скор, и не труслив, людишки его побаиваются. И умён, смотрит на человека и как на сквозь видит.

– Ещё что?

– Нет, монсеньор, завтра ещё погляжу за ним.

– Выясни, кто другие бродяги, с которыми он пил. Ступай. Стой.

– Да, монсеньор.

– А что ж за баба там такая, что за неё талер отдали. Неужто, так хороша?

– Зуба у неё нет.

– Всё, что ты разглядел?

– Нет, молода, свежа. Волосы белые с рыжиной. Высока. Не худа, не жирна. Грудь не мала, не велика. Зад от пола высок, нога длинная. На лицо пригожа. Хочет выглядеть как благородная. Хотя, по говору, из мужичья, не из босяков, может из мельников, но из чёрного люда, точно. Но зуба нет. То и портит её.

– А герой, значит, продал её.

– Как лошадь в наём сдал, сам спать пошёл, а мальчишка из пекарей её в покои повёл.

– Ступай.

Человек поклонился и вышел, а приор тоже в зале не остался. Поторопился по бесконечным коридорам и лестницам туда, куда никто из посторонних попасть был не должен. В личные покои Августа Вильгельма герцога фон Ливезбах, графа Филенбурга, курфюрста и архиепископа славного города Ланна.

В покоях архиепископа приор оказался не один, тут уже был его лекарь, незаметный монах, из самых близких, и пожилая монахиня.

Сам он сидел в кресле с высокой, жёсткой спинкой, а монахиня мазала ему ноги коричневой мазью с едким запахом. Последние десять лет архиепископ страдал подагрой. А лекарь не мог найти нужного лекарства. Что только не пробовал, и кому только не писал. Всё впустую. Но архиепископ его не гнал, то, что болезнь не усугублялась, он и тому был рад. Он знал, что некоторые другие нобили страдали куда тяжелее от этого недуга. А приор встал рядом, как и другие, и наблюдал за действиями монахини.

– Не молчи,– сказал архиепископ, взглянув на него,– что сегодня случилось?

– Ничего, что достойно вашего внимания…– начал брат Родерик.

– Кроме…– продолжил архиепископ.

– Кроме письма от вашего брата.

– Конечно, от епископа Вильбурга. Другие братья меня редко беспокоят.

– От него, монсеньор.

– Что желает мой брат?

– Желает, чтобы вы даровали рыцарское достоинство одному доброму человеку. И причём без промедлений.

– И что задумал епископ Вильбурга?

– Пытаюсь выяснить.

– Значит, не знаешь?

– Пытаюсь выяснить. Но зная норов нашего добродетельного епископа, боюсь, что деяние это будет не во славу Матери Церкви нашей.

– Да уж, не во славу. – Согласился его высокопреосвященство. Помолчал и продолжил.– Думаешь, он опять затеял какое-то воровство или войну с каким-нибудь соседом?

– Грешен, что так думаю, монсеньор.

– Ну, а человек, о котором просит мой брат, кто он. Знаешь о нём что-либо?

– Из добрых людей он, аббат Дерингофского монастыря писал о нём, я вам докладывал.

– Не помню.

– Он убил в поединке миньона принца Карла фон Ребенрее. И высек на деревенской площади одного из безбожников Гиршей.

– Ах, это он! Я помню, ты говорил про него. Он твёрд в вере?

– Аббат пишет, что твёрд и не алчен. И ещё, он вырезал вурдалака с его выводком и провёл в одном баронстве аудит. Я думаю, что наш благочестивый епископ в союзе с таким головорезом натворят таких дел, что у еретиков опять будет повод злословить по поводу святых отцов.

– И что думаешь делать?

– Думаю, что будет благоразумным, не дать свершиться тому, что задумал наш добродетельный епископ. Чтобы не давать повод врагам нашим для хулы нашей.

– И?

– Выдворю его из города, или посажу под замок, на пару месяцев. А потом выдворю.

– На кого же ты собираешься опираться, если будешь сажать в подвал добрых и смелых людей, твердых в вере, что достойны самой большой награды. Неужто на ленных рыцарей? Или на свободных рыцарей? Или на солдат, что алчут только серебряные сольдо?

Приор молчал, он был растерян.

– Итак, что ты намерен предпринять? – Продолжал архиепископ.

Монахиня намазала ему ноги и теперь заворачивала их в полотно.

– Ну, если мы дадим им то, о чём просит епископ, мы можем получить очередную неприятность. Может, мы просто откажем этому солдату в чести. И он уедет отсюда, и не будет служить епископу.

– То есть, мы откажем епископу, моему брату, в его просьбе, и не наградим человека, который этого заслуживает?

– Да, монсеньор, сие будет разумно, до тех пор, пока мы не узнаем планов добродетельного епископа Вильбурга.

Архиепископ поглядел на приора тяжелым взглядом и произнёс:

– А напомни-ка мне, сын мой, ты ж хорошо помнишь все цифры, когда в последний раз еретики стояли под стенами нашего города, сколько добрых людей прислал нам епископ Вильбурга.

– Кнехтов более тысячи человек, монсеньор.

– С добрым ли оружием были они?

– С добрым оружием, монсеньор. И с хорошим обозом.

– А ленных рыцарей, а других всадников он присылал?

– Присылал, монсеньор, всех рыцарей было двадцать два, все были с ратными людьми и с холопами. И кирасир более шестидесяти. И от личной охраны епископа жандармы были семь копий.

– Личной охраны семь копий значит, были от него,– задумчиво повторил курфюрст Ланна,– это всё?

– Ещё шестьдесят арбалетчиков были и шесть двадцатифунтовых кулеврин, с огненным запасом. А ещё казна была от него. Шесть тысяч золотых дукатов.

– А посильна ли помощь эта была, мог ли дать больше епископ Вильбурга мне?

– Помощь удивительна была, для столь небогатого епископства, удивлялись мы все, как благочестивый епископ Вильбурга смог собрать такую рать, и столько денег. Думаю, что он отдал все, что у него было.

– Угу, угу, – архиепископ смотрел на своего канцлера,– значит, так ты думаешь, и тут же предлагаешь, отказать мне вернейшему из подданных моих, брату моему, да ещё предлагаешь мне посадить под замок доброго человека, что славен подвигами своими?

– Я пекусь о добром имени вашем, монсеньор, боюсь, что богобоязненный епископ наш и его добрый человек свершат то, что упрёком будет имени вашему и имени Матери Церкви нашей.

Взгляд архиепископа становился всё тяжелее, и от того приору становилось горько на душе.