Смерть президента - Виктор Пронин

— Пусть остается, — сказал он, склонив в задумчивости голову к плечу. — А вот ломы надо вынести.

— Пусть себе стоят! — полуобернувшись, не столько возразил, сколько попросил Хмырь.

— И лопаты тоже, — неумолимо продолжал Пыёлдин.

— А может… — начал было Козел, но не успел закончить, потому что в голосе Пыёлдина вдруг прозвучал такой скрежещущий металл, что зэки оторопели, но опять же сделали все как надо — ломы вынесли и сложили в сторонке, сверху побросали лопаты, гвоздодеры.

— Ну? — спросил Козел. — А теперь что? Опять вносить?

— Не надо, — твердо сказал Пыёлдин, не приняв шутки.

— А может, покрасить будку-то? — предложил Хмырь. — Может, тряпочкой ее протереть?

— Не надо, — повторил Пыёлдин. Войдя в бытовку и еще раз внимательно осмотрев ее, Пыёлдин широко улыбнулся. — Как приятно все-таки находиться в чистом, прибранном помещении! — воскликнул он, но тут же опасливо отошел в сторонку, потому что знал — за такие слова можно запросто схлопотать лопатой по заднице, если не по физиономии. Конвоиры уже махали руками, поторапливая работников, и Пыёлдин, воспользовавшись этим, трусцой засеменил через двор. Следом за ним размеренно и хмуро зашагали Хмырь с Козлом.

Последнюю ночь перед побегом Пыёлдин не сомкнул глаз. Он изо всех сил старался сделать вид, что спит давно и беззаботно, но обмануть своих многоопытных сокамерников не мог. Да и как он мог ввести их в заблуждение, если поминутно переворачивался на другой бок, на спину, тяжко, с надрывом вздыхал, а то вдруг закидывал руки за голову и смотрел бессонными глазами в близкий потолок, выкрашенный какой-то грязно-неопределенной краской.

— Что, Каша, — усмешливо окликали его сокамерники. — Тяжело дается физический труд?

— Да нет, ничего… Жить можно, — отвечал Пыёлдин, не оборачиваясь. — Ничего.

— Нелегко с начальством дружить, да?

— Годы, — со вздохом отвечал Пыёлдин и этим ничего не значащим словечком как бы гасил интерес к себе и со стороны приятелей, и со стороны неведомых ему стукачей. А в том, что стукачи в камере были, он нисколько не сомневался. И потому постоянно делал поправку на них, на стукачей. Докладывайте, дескать, доносите, граждане хорошие, годы меня давят и гнетут, годы…

— В твои годы на воле давно пора быть, — усмехался невидимый в слабом свете Хмырь.

— С твоим умом здесь тоже делать нечего, — отвечал Пыёлдин.

— Мой ум всегда при мне, — отчего-то злясь, произносил Хмырь.

— И годы мои тоже при мне, — улыбался Пыёлдин.

— Ну и заткнись!

— Если бы я был такой умный, как ты, я бы так не разговаривал, — поддразнивал Пыёлдин тугодумного Хмыря.

— А как бы разговаривал? — спросил тот после долгого молчания.

— Молчал бы.

— Что ж тебе мешает молчать-то?

— Да вот пристают по ночам всякие умники… Озабоченные.

— Каша… Обижаешь. Нехорошо. Ты меня слышишь?

— Нет, Хмырь, не слышу. Я сплю. И ты мне снишься… Красивый, молодой, на берегу моря… Рядом с тобой девушка необыкновенной красоты… Она улыбается, гладит рукой по щеке, целует и прижимается к тебе… На ней голубой купальник и… И больше ничего на ней нет…

— Каша… Я тебя убью, — произнес Хмырь глухим голосом и замолк до утра.

А утром, как это всегда и бывает, начались неувязки. Вертолет, который должен был прилететь сразу после завтрака, почему-то задерживался. Суковатому сказали, что у него что-то сломалось, потом выяснилось, что его перебросили на другой объект и тем самым нанесли Суковатому несильную, но болезненную обиду, дескать, есть в мире кое-что поважнее твоей вышки. Суковатый обиду проглотил и остался в своем кабинете, стоя у окна, раскачиваясь из стороны в сторону и глядя в пустынное небо…

Уже после полудня как-то неожиданно над тюремным двором возник вертолет. Он зашел со стороны, приблизился, и тогда все сразу дружно ахнули — батюшки, вертолет!

И обрадовались.

Не потому обрадовались, что была надежда на что-то там особенное, а просто от неожиданности — незнакомый, непривычный предмет висит в воздухе, гудит мотором, машет крыльями и опускается сверху вниз.

Сбежал по лестнице Суковатый, заметался по двору Пыёлдин, зашевелились зэки вокруг мачты, прикрепляя к ней петли из толстой проволоки. Тюремный двор был довольно большой, и вертолет без труда приземлился в самом его центре, подняв пыль и разметав обрывки бумажных мешков из-под цемента. Хотя Суковатый и велел с утра подмести двор и полить его водой, но за день двор снова просох и снова был раскален под солнцем.

Лопасти еще повертелись некоторое время, потом обвисли под собственной тяжестью и остановились. Столпившиеся вокруг машины зэки наблюдали, что будет дальше. Открылась железная дверца, и на землю один за другим спрыгнули два парня в зеленоватой пропотевшей форме.

— Привет, зэки! — воскликнул один из них, приветственно подняв руку.

Зэки угрюмо молчали.

Положение спас Суковатый — растолкав заключенных, он протиснулся к вертолету, пожал парням руки, поулыбался и поволок их показывать мачту. Вертолетчики тоже улыбались, что-то отвечали Суковатому, смотрели вверх, на угол тюремного здания, где, как чудища на соборе Парижской Богоматери, сидели несколько зэков на корточках и, подперев щеки кулаками, смотрели вниз.

— Ну что? — донесся до зэков вопрос Суковатого к вертолетчикам.

— А что… Будем думать.

— Думай не думай, а делать надо. — Суковатый посмотрел на часы, давая понять, что времени до вечера осталось не так уж много, неплохо бы и поторопиться.

— Успеем, — протянул один из вертолетчиков, щурясь на солнце.

Как и у всех шабашников страны, в их движениях, словах, походке ощущались ленца и сознание собственной значительности — от них в конце концов зависело, получится у заказчика что-нибудь или ничего не получится.

Спасаясь от жары, зэки расположились в тени здания и беседу Суковатого с вертолетчиками наблюдали со стороны. Пыёлдин сел рядом с вертолетчиком Витей, который смотрел на зеленую машину с бесконечной скорбью, немало, видимо, у него было связано воспоминаний с такими вот вертолетами. Пыёлдин положил ему руку на плечо и уже одним этим создал некую приятельскую задушевность.

— Знакомая машина? — спросил он, кивнув на вертолет.

— Моя машина, — негромко ответил Витя. — Семь лет я на такой отлетал, семь лет.

— Хорошие были времена?

— Знаешь, Каша, все, что было раньше… всегда кажется хорошим. Я даже так скажу… Состаримся — эту тюрьму будем вспоминать со слезами на глазах… И сейчас вот… Верни мне все, что было… И большего счастья нет на земле. А ведь тогда-то мы материли жизнь… И денег мало, и одежка не та… И женщина, которая убивается по мне, тоже не больно красива, где-то есть краше…

— А еще полетать хочешь? — спросил Пыёлдин безжалостно, прерывая причитания вертолетчика.

— Чего об этом трепаться… А мне сидеть еще четыре года, как в песне поется… Душа болит, так хочется домой…

— А мы и не трепемся, — тихо проговорил Пыёлдин, глядя в слепящее небо. — Мы готовимся.

— К чему? — побледнел Витя.

— К отлету, — ответил Пыёлдин и продолжал щуриться в небо и улыбаться, как улыбаются собаки в жару — легко, беззлобно, просто потому, что так сложились складки на морде. Потом Пыёлдин опустил голову и так же, осклабившись, продолжал смотреть в пространство двора, на начальство, на конвоиров, которые тоже, изнуренные зноем, жались в тень и маялись от безделья, не зная, куда пристроить свои обшарпанные автоматы.

— Не понял! — отрывисто сказал Витя и резко повернулся к Пыёлдину.

— Ты вот что, Витя… Не дергайся, понял? Веди себя как я, например… Лениво, бестолково, глуповато… Открываю тайну… Хочешь?

— Хочу.

— Так вот. Всю эту стройку я затеял только ради тебя… Чтобы ты получил наконец в свое распоряжение настоящий, хороший вертолет. Вот он перед тобой. Бери его. Он твой.

— А на фига он мне?

— Чтобы здесь больше не сидеть. Улетишь отсюда примерно через полчаса… И мы улетим вместе с тобой.

— Куда? — спросил Витя, ошалело вращая глазами.

— На волю.

— Зачем?

— Чтобы не быть в тюрьме. Мне здесь не нравится. Здесь плохо. А там, — Пыёлдин показал рукой в ясное небо, — там хорошо. И мне туда хочется. И тебе хочется. Ты сам говорил. И всем зэкам, которые вон в тенечке расселись… Тоже хочется.

— Чего им хочется?

— К морю. В лес. На речку. К бабе. К детям. К маме. К папе. Ты хочешь к папе?

— Хочу.

— Летим?

— Не знаю…

— Помнишь, мы с тобой в камере трепались… Ты говорил, что летал и еще хочешь летать… Я запомнил. Вот она, твоя игрушка. Сверкает на солнце, пахнет бензином, в рабочем состоянии…

— И это… Это все ты?!

— Пришлось поработать, — скромно потупился Пыёлдин. — Пришлось мозгами пошевелить… Признаюсь — было трудно. Теперь все зависит от тебя, Витя. Не оплошай.