Немного солнца в холодной воде - Франсуаза Саган

- Верно,- подтвердил Жан с благочестивой кротостью чело-века, не желающего лгать, когда лгать уже ни к чему, -верно, я звонил ему.

- Ты, значит, тревожился?

- Немного. Но он меня, кстати сказать, успокоил.

- Так хорошо успокоил, что ты в полночь пришел навестить меня?

Жан внезапно вспылил:

- Я пришел, потому что Элоиза знала, что ты в четыре часа отправился к доктору и вдруг куда-то пропал, и она безумно беспокоилась. Я пришел составить ей компанию и подбодрить, Поговорил по телефону с Даниелем: по его мнению, у тебя нерв-ное переутомление, угнетенное состояние, как у девяти десятых жителей Парижа. Но это еще не основание для того, чтобы люди из-за тебя беспокоились, мучались, пока ты дерешься в барах с Тома или с кем-нибудь еще там.

Наступило молчание. Потом Жиль улыбнулся.

- Извини, папочка. А что еще говорил тебе твой приятель?

- Тебе надо переменить обстановку.

- Вот как? Газета преподнесет мне бесплатный билет, и я отправлюсь в туристическую поездку на Багамские острова, верно? Ты потолкуешь на этот счет с шефом?

Он почувствовал, что говорит глупо, зло и совсем не остро-умно, но не мог остановиться.

- На Багамских островах как будто бы очень красиво,- светским тоном вставила Марта, но Жан бросил на нее такой свирепый взгляд, что Жиль с огромным трудом подавил желание расхохотаться.

Он кусал губы и, несмотря на боль, все же чувствовал, что из горла рвется смех, неудержимый, как и его недавняя злоба. Он изо всех сил боролся с собой, попытался сделать глубокий вдох, но фраза, брошенная Мартой, не выходила у него из головы и казалась ему невероятно смешной. Он кашлянул, закрыл глаза и вдруг расхохотался.

Он хохотал и хохотал, еле переводя дыхание. "Багамские острова, Багамские острова,- бормотал он между приступами смеха, как бы извиняясь.Багамские острова... Багамские острова". А когда он открывал глаза, то видел перед собой три озабоченных лица и принимался хохотать еще громче. Ранка на губе раскрылась, он чувствовал, как по подбородку тоненькой струйкой течет кровь, и смутно сознавал, что в таком виде- окровавленный, хохочущий до слез, до рыданий, дергающийся от смеха в этом кресле, обитом рубчатым вельветом,- он похож на сумасшедшего. Все вдруг стало нелепым, диким, смехотвор-ным. А сегодняшний день... О боже, как провести вечер... В чужом халате возлежал на диване, как паша в ожидании одалиски, которой так и не отворил дверь... Ах, если бы он только мог рассказать об этом Жану... Но приступы смеха не прохо-дили-он не мог остановиться, не мог произнести ни слова... Он стонал от смеха. Он псих, вся жизнь психованная. А почему эти трое не хохочут?

- Перестань!-твердил Жан.-Перестань!

"Сейчас он даст мне пощечину, наверняка даст, считает, что в подобных случаях так нужно. Все считают, что на каждый слу-чай в жизни есть свое правило. Если человек слишком громко смеется, его бьют по щекам, если он слишком горько плачет, ему дают снотворное или посылают на Багамские острова".

Но Жан не дал ему пощечины. Он отворил окно, женщины укрылись в спальне, и приступ дикого хохота постепенно прошел. Жиль даже- не знал, почему он так смеялся. Не знал он также, почему теперь по его лицу текут теплые, тихие, неиссякаемые слезы и почему Жан протягивает ему платок, выдернув его из верхнего кармашка пиджака, светло-синий платок в гранато-вую клетку, а рука у него так и дрожит.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛИМОЖ. *

Глава первая

Он лежал на траве и смотрел, как вдали над холмом восходит солнце. Со дня своего приезда сюда он просыпался слишком рано, да и спал плохо, потому что деревенская тишина и покой раздражали его не менее, чем шумная сутолока Парижа. Его сестра, у которой он теперь жил, знала это и втайне обижалась. У нее не было детей, и к младшему своему брату Жилю она относилась как к сыну. И то, что ей не удалось за две недели, по ее выражению, "поставить его на ноги", казалось ей прямым оскорблением Лимузену, чистому воздуху родного края и вообще их семейству. Ей, разумеется, случалось встречать в газетах рас-суждения о"нервной депрессии", но она считала, что это скорее капризы, чем болезнь. Вот уже сорок лет, как Одилия с завид-ным беспристрастием делила время между своими родными,. своим мужем и своим хозяйством и, будучи лишенной воображе-ния в такой же мере, как и доброй, просто не в состоянии была поверить, что отдых, сочные бифштексы и прогулки не могут из-лечить от любого недуга. А между тем Жиль все худел, молчал и даже иногда убегал из комнаты, когда она, например, заводила разговор с Флораном, своим мужем, о последних событиях. Если же она включала телевизор, превосходный, недавно купленный телевизор, принимающий две программы, Жиль запирался у себя в комнате и выходил только на следующее утро. Он и всегда-то был взбалмошным путаником, но теперь, видно, и вовсе свихнулся в своем Париже. Бедняжка Жиль!.. Когда она гладила его по го-лове, он-удивительное дело!-не вырывался, позволял ей лас-кать себя, даже садился на скамеечку у ее ног и молча сидел, пока она занималась вязанием, словно у него становилось легче на душе от ее присутствия. Она болтала о всякой всячине, смутно догадываясь, что это его не интересует, зато успокаивает, как успокаивают все вековечные темы: смена времен года, виды на урожай, соседи.

Он решил уехать сразу же после мучительного дня, пережи-того в Париже, а так как денег у него не было, одни долги и, кроме того, любой незнакомый человек вызывал в нем страх, он решил укрыться у Одилии в обветшалом доме, который оставили им родители и куда она после их смерти переехала со своим мужем Флораном, нотариусом, человеком, по-детски кротким и беспомощным в делах, существовавшим только на арендную плату и кое-какую ренту и жившим в отрыве от со-бытий дня. Жиль знал, что у сестры ему будет смертельно скуч-но, но по крайней мере здесь он сможет убежать от самого себя, от тех нелепых припадков, которые, как он чувствовал, будут повторяться все чаще, если он останется в Париже. Во всяком случае, если он начнет тут кататься по земле, то свидете-лями окажутся только овцы на лугах Лимузена, а это все же ме-нее неприятно, чем рыдать на глазах у друзей и собственной лю-бовницы. Кроме того, побыть в обществе родной сестры, другими словами, единственного человека, связанного с тобою естествен-ными, кровными узами, казалось ему просто благословением небес. Всякая нарочитость, все показное вызывали в нем ужас. Теперь ему не в чем было себя упрекнуть - перед кем бы то ни было. Парижскую квартиру он оставил Элоизе, в газете его заме-щал Жан-он дал им обоим твердое обещание вернуться через месяц вполне здоровым. Но вот он здесь уже две недели и близок к отчаянию. Природа тут великолепна-он это видел, но не чув-ствовал; родительский дом, безусловно, ему мил, но утешения он тут не нашел: каждое дерево, каждая стена, каждый закоулок как будто говорили ему: "Прежде ты был здесь счастлив, ты был тогда хорошим", а теперь он бочком пробирался по аллеям сада или по коридорам дома, словно вор. Обворованный вор, у кото-рого украли все, даже детство.

Солнце поднялось и залило светом зеленый луг. Жиль за-рылся лицом в росистую траву, повернул голову вправо, влево, не спеша вдыхая запах земли, пытаясь воскресить то блаженное ощущение счастья, которое раньше приходило само собою. Но даже такие простые радости не приходят по заказу, и он сам себе был противен, будто ломал комедию, притворялся, что любит природу,- вот так же мужчине, прежде пылавшему страстью к женщине, неприятно оказаться с ней в постели, когда эта страсть угаснет, повторять те же слова и жесты, хотя сердце замкнулось и молчит. Он встал, с досадой обнаружил, что пуло-вер у него вымок, и направился к дому.

Это был старый серый дом с голубой крышей, с двумя малень-кими смешными коньками, типичный лимузенский дом, с терра-сой на переднем плане и с холмом позади-дом, где в любое время года и в любой час пахло цветущей липой и летними сумерками. По крайней мере так казалось Жилю, даже теперь в этот ранний час, когда он, поеживаясь от утреннего холодка, вошел в кухню. Одилия уже встала и, накинув халат, варила кофе. Жиль поцеловал ее. Она что-то пробормотала о воспалении легких, которое ничего не стоит схватить, валяясь ранним утром в росистой траве. И все же ему было хорошо возле нее, приятно было вдыхать запах кофе и ее одеколона, запах дров, тлевших в камине; ему хотелось бы быть на месте большого рыжего кота, который лежал на сундуке и сейчас, потянувшись, соблаговолил наконец проснуться. "Боже мой, боже мой, вот она, настоящая жизнь, простая и спокойная!" Как жаль, что он способен лишь на несколько минут включиться в эту милую рутину-тотчас же жизнь с ее неотвязными тревогами набрасывается на него, будто свора гончих, которые дали затравленному оленю трехминутную передышку, лишь бы длилась безумная гонка. В эту минуту в кухню вошел Флоран, тоже в халате. Он был низенький и такой же толстый, как его жена, но с голубыми, огромными, как два озерца, глазами, словно по ошибке попавшими на его румяное лицо. У него была забавная привычка комментировать жестами все, что говорилось вокруг: если разговор заходил о войне, он загораживал лицо согнутой в локте рукой, а если говорили о любви, прикладывал палец к губам. Поэтому, увидев Жиля, он высоко поднял руку и поздоровался с ним так громко, словно их разделяло расстояние в сотню шагов.