Г. В. Флоровский как философ и историк русской мысли - Анатолий Черняев

В пользу такой версии свидетельствует также целый ряд дополнительных указаний. Прежде всего, сами по себе внутренние метания Флоровского, неспособность принять окончательное решение, в частности, при выборе между университетом и духовной академией, указывают на подверженность неврозу. Его самооценка двоится: с одной стороны, он с явным удовольствием сообщает корреспондентам о своих «блестящих» успехах в учебе, о поощрениях со стороны родственников и преподавателей, но одновременно его письма полны не менее пафосными формулами самоуничижения (он неоднократно называет себя «ничтожным», «слабым» и т. п.), за которыми чувствуется реальная неуверенность в себе, граничащая временами с отчаянием. Эти чередования самоуверенности с самоуничижением не похожи на какой‑то сознательный прием, скорее это признак болезненной мнительности, переменчивости мыслей и настроений, доставлявшей Флоровскому серьезное беспокойство: «Бывают колебания, довольно мучительные и сильные, и тогда я теряю под собой почву»[51]; «Моя неустойчивость и легкая переубедимость — точнее — самопереубедимость — характерна для меня вообще и составляет предмет терзаний и страданий»[52].

Развитию невроза должна была способствовать и сама обстановка, в которой проходили детство и юность Флоровского. Младший и довольно поздний ребенок вполне благополучной и обеспеченной семьи (что само по себе создавало определенный психологический прессинг, связанный с неявным требованием соответствовать ожиданиям семьи), после перенесенной в детстве болезни Георгий был окружен повышенной заботой, значительную часть гимназического периода провел на домашнем обучении и все время, включая каникулы, находился в изоляции от той жизни, которой жило большинство его сверстников. Отсюда — преследовавшее Флоровского мучительное чувство одиночества и отрезанности от жизни: «В настоящее время, — писал он в восемнадцатилетнем возрасте, — я чувствую себя как‑то особо; у меня почти уничтожилось чувство реальности окружающего, ощущение близости к людям, общности с ними и т. д.»[53].

Причины своего одиночества Флоровский видел в том, что «никогда не был ребенком и молодым, не знал ни товарищей, ни знакомых, ни общества, ни жизни, ни природы». Причем он страдал не только от житейского одиночества, обусловленного отсутствием нормальных друзей и подруг, но и от одиночества духовного, связанного с неудовлетворенной потребностью живого диалогического общения на волнующие его темы: «Прежде времени себя обрекши на серьезный труд, уединившись от жизни, от общества, не встречаясь ни с кем долгое время, не будучи ни с кем духовно близок, я опирался на книги»[54].

Одиночество, отсутствие полноценного общения, обостренное и невысказанное (до поры) переживание своей жизненной миссии у Георгия Флоровского, который с раннего детства «занимал в семье особое положение всеобщего любимца»[55], могли способствовать формированию акцентуированной личности нар- циссического типа с предрасположенностью к острым неврозам. «Сверхстимуляции, дефициты или злоупотребления в специфической сфере формирования структуры Я, — пишет А. Лэнгле, — встречаются прежде всего в семейных отношениях. Часто это "особое положение", которое ребенок занимает у одного из родителей или у бабушки с дедушкой, несоразмерные похвалы с их стороны, вытесняющие общение с самим собой и конструктивную критику со стороны других»[56].

Весьма вероятно, что ухудшения здоровья, на которые Флоровский жаловался в письмах 1910–1911 гг. (т. е. накануне того заранее внушающего страх момента, когда «с гимназическим аттестатом в руках придется решать вопрос: "Quo, quo vadis"»[57]), действительно имели место и были в значительной степени обусловлены психосоматически, развились на почве сильного стресса. Психологические переживания могли довести Флоровского до серьезного нервного истощения, в состоянии которого он, судя по всему, провел последние месяцы в гимназии и время вступительных экзаменов в университет. Понятное дело, что тут было уже не до продолжения душещипательной переписки с духовно- академическими наставниками…

Однако разрешение проблемы, происшедшее «само собой», не слишком‑то успокоило Флоровского. Как и следовало ожидать, поначалу в университете его многое не удовлетворяло: это и «секулярный» дух, и необходимость тратить время на «чуждые, скучные и обременительные» филологические предметы, и неизбывное одиночество: «Меня сильно удручает и угнетает то одиночество и та уединенность, на которую я обречен в университете… Еще труднее найти какое‑либо разделение своих религиозных исканий, что вызывает их лихорадочное трепетание от бурных взрывов до почти полного погасания». В начале университетского обучения образ далекой духовной академии по–прежнему вызывал у Флоровского прилив сентиментальных чувств: «И при мысли, что я уже мог бы быть в числе тех, кто изучает divina, нечто вроде слез появляется на глазах»[58].

Как показывает переписка, почти до самого окончания университета Флоровский не слишком четко осознавал, чего же именно он хочет от жизни, в частности от высшего образования. Уже в гимназический период у него появилась идея собственной жизненной миссии, однако она долго оставалась смутной и не могла принять каких‑то конкретных очертаний. Возможно, одна из причин — в том, что это не была стандартная мечта о карьерном успехе на определенном поприще, а нечто смутное, сложносочиненное. И едва ли является простым совпадением, что в идее жизненной миссии юного Флоровского можно выделить составные части, которые напрямую перекликаются с элементами «всеединой системы знания» В. С.Соловьева…

По замыслу своего создателя, эта система должна была явить синтез науки, философии и религии: «Ввести религиозную истину в форму свободно–разумного мышления и реализовать ее в данных опытной науки, поставить теологию во внутреннюю связь с философией и наукой и таким образом организовать всю область истинного знания в полную систему свободной и научной теосо- фии»[59]. В рамках соловьевского теократического проекта носитель «теософского знания», воплощающий некий собирательный образ ученого, философа и пророка в одном лице, должен был участвовать в правлении наряду с царем и первосвященником.

В юности Флоровский не на шутку увлекался идеями Соловьева, осмыслению которых посвятил и свои первые печатные выступления («Новые книги о Владимире Соловьеве»; «Из прошлого русской мысли»). Очевидно, построения провозвестника философии всеединства оказали сильное влияние не только на ход мыслей одесского вундеркинда, но и непосредственно на его духовно–психологическое формирование. Во всяком случае, три элемента, из которых составилась идея жизненной миссии Флоровского, реконструируемая на основе его писем (и не только) — это по существу прямая проекция соловьевской триады «все- единого знания». Причем близость к Соловьеву заключалась не только в совпадении составных частей этой триады, но и в сакрализации ее элементов. Так, в одном из писем Глубоковскому он с пафосом писал об «ученом служении у Престола Всевышнего»[60], т. е. рассматривал значение научной деятельности по примеру со- ловьевской «теургии», в контексте священнослужения, и ставил ее по крайней мере не ниже последнего.

Ситуация в семье — не менее сильный фактор формирования личности и убеждений юноши, чем идеи, почерпнутые из книг. У Флоровского воздействие этих факторов оказалось параллельным, ибо его семья представляла собой некое подобие соловьев- ской теософии в социологическом измерении: отец — священник и богослов, представитель системы духовного просвещения; дяди, брат и сестра — представители науки; наконец, «специализация» самого Георгия в этот период может быть определена вернее всего как философия. Безусловно, первичная роль в данном случае принадлежала семье, которая имела в жизни молодого Флоровского огромнейшее значение и фактически заменяла ему весь окружающий мир (если не считать книг, набором которых болезненный юноша тоже был обязан семье). Однако, несмотря на это, семья не могла транслировать Георгию представление о его жизненной миссии в готовом виде. Как указывает Э. Эриксон, в подростково- юношеском возрасте психосоциальная эволюция, связанная с формированием персональной идентичности, происходит в форме динамического взаимодействия принципов конформизма («верности») и бунтарства[61].

Поскольку Флоровский был личностью достаточно сильной и неординарной, он не мог ограничиться пассивным конформизмом и безропотно подчиниться тем установкам, которые исходили от семьи. Будучи в семье младшим и болезненным «всеобщим любимцем», Георгий был обречен на всевозможные психологические сверхстимуляции и настойчиво проецируемые извне жизненные программы. Подобное психологическое давление закономерно влечет у молодого человека реакцию противодействия, ибо представляет угрозу его свободе в поиске самотождественности, в творчестве себя. Не исключено, что именно вследствие наличия подобного опыта акцентирование необходимости самостоятельного и свободного личностного выбора стало одним из излюбленных мотивов в творчестве Флоровского.