Maestro - Илья Войтовецкий

- Ми фериль: Stalin - gut, Hitler - kaputt. Ми отшен фериль... Ми тумаль: der Krieg ist zu Ende. Нет фойна. Контшиль. Finisch. Ja.

Не столько из малоразборчивого бормотанья, которое время от времени прерывалось восклицаниями "O-o, Wien!" и долгими паузами, сколько из заранее прочитанного непухлого дела следователь знал, что в той самой Вене, красивее которой нет города на свете, рядовой Красной Армии Карл Фридман почему-то решил, что война для него уже закончилась. Следователь смотрел на заключённого, почти не видя его; до сознания доходили лишь отдельные фразы малопонятной путанной исповеди; но он, в прошлом боевой офицер, отчётливо представлял себе, как этот еврей, солдат музвзвода, сбрасывает с себя военную форму, как отправляется в город, который - каждый камушек, каждый дом, каждую крышу под самым родным в мире небом - знал с детства и, несмотря ни на что, любил; отправляется в бредовой надежде: встретить хотя бы один призрак, ибо - после всего случившегося - можно ли было поверить, что здесь, кроме призраков, обитает ещё кто-нибудь? Следователь словно воочию видел, как его подследственный бредёт по неузнаваемым, чужим улицам невыносимо дорогого ему города - в тщетных поисках уцелевших, выживших, живых пришельцев из довоенного, невероятного довоенного бытия...

- Это пиль... ein Friedhof, отин полшой Friedhof. Ja.

Следователь взял со стола увесистый словарь, полистал, нашёл нужное слово: "Friedhof - кладбище".

- Там пиль люти, aber это пиль трукой люти. Это пиль трукой корот. Это не пиль Wien... Ja, это пиль не тот Wien. Nein!

...Патруль задержал диковатого пешехода в странной - с чужого плеча цивильной одежде. Показалось подозрительным: многие немецкие офицеры сбрасывали форму и пытались затеряться среди местного населения. Человек пробовал объясниться - на ломаном, но всё же на русском языке. Проверили документы. Задали какой-то вопрос; задержанный не понял, переспросил, однако патрульные повторять вопроса не стали, ударили в зубы и в пах, заломили руки - и отвели в военную комендатуру. Суд был короткий, без лишних формальностей. Рядовой Карл Фридман, дезертир, получил предусмотренную законом десятку.

"Получил предусмотренную законом", - подумал следователь, и это словосочетание враз внесло в его душу спокойствие и согласие с собой.

- Вы отдаёте себе отчёт в том, что говорите? - резкий голос следователя прервал рассказ Фридмана. Maestro вздрогнул. Он не знал, что значит "отдаёте себе отчёт", тем не менее понял, что сделал что-то предосудительное.

- Вам не ясно, что вы не имеете права находиться в советском исправительно-трудовом учреждении? - тон собеседника был недружелюбный, почти враждебный, и Фридману стало не по себе. Всё же, цепляясь за остатки надежды, он спросил:

- Warum?

- Darum! Вы никогда не были гражданином СССР, вот и весь warum.

Фридман испугался и окончательно умолк.

За дверью кабинета были слышны голоса, скрипели половицы. Там продолжался лагерный быт: охранники приводили и уводили зэков, которые имели законное право находиться в советских местах лишения свободы; следователи задавали вопросы; лагерный врач возвращал заключённых в чувство после тяжёлых обмороков. Всё было правильно и понятно.

- Ну, вот что, - почти примирительно произнёс следователь, и Фридман вдруг почувствовал симпатию к нему - за тёплую нотку в голосе, за мягкость, которая почудилась в прищуре глаз, за усталый вид: наверно, много работает. - Мы готовы посмотреть сквозь пальцы на эту вашу... оплошность. Может быть мы даже освободим вас из лагеря и позаботимся о вашем трудоустройстве. Вам предоставят место в рабочем общежитии... Вы сможете пользоваться всеми правами советского гражданина: избирать и быть избранным. Наш народ - не мстительный и не злопамятный, помните это; русский народ всегда был великодушным. Но мы надеемся, - он раздельно повторил:мы-на-де-е-м-ся, что вы понимаете возможные последствия, если кто-нибудь за пределами нашей страны узнает о вашем существовании. Вы умерли. Вас нет. Вы погибли в фашистском лагере. Ваши кости сгнили на... на Friedhof'е, вспомнил он слово. - На вашем братском Friedhof'е - вместе со всякими Фридами и прочими Фридманами. - Следователь улыбнулся собственному каламбуру. Потом согнал с лица улыбку и строго спросил:

- Вы меня хорошо поняли?

Жизнь сделала Фридмана понятливым.

Но ведь я-то,

я ничего не знал об этом предупреждении.

Так получилось,

что Maestro

никогда

не рассказывал

мне

о нём.

- Войдите, - глухо донеслось из-за обитой дерматином двери.

Я привык видеть его на концертах (студентам продавали абонементы со скидкой). Он всегда появлялся под аплодисменты - подтянутый, сосредоточенный, стремительный, на ходу, почти на бегу, размахивая дирижёрской палочкой.

Теперь мне предстояло войти в его кабинет, встретиться с ним лицом к лицу. Я надавил на дверную ручку.

За, казалось, бескрайним письменным столом сидел не первой молодости человек - без пиджака, узел его галстука был приспущен, в распахе рубахи бушевала густая шерсть; очки держались на горбинке его знаменитого носа; на меня он смотрел поверх тонкой металлической оправы - нервно и нетерпеливо. Он не поздоровался, не ответил на моё приветствие - не успел этого сделать, а сразу стал задавать вопросы.

- Вы скрипач(?) - он скорее утверждал, чем спрашивал. - Альтист(?) Альтисты у нас укомплектованы. Хорошего контрабасиста я готов послушать. Но только очень высокого класса. С неудавшимся виолончелистом даже разговаривать не стану.

Он смерил меня взглядом - именно смерил, оценил, прикинул, сколько сантиметров в моём росте, в руках, ногах, плечах, шее.

- Сознайтесь: в прошлом вы виолончелист(?)

- Нет, я не виолончелист.

- У кого вы учились?

- Я не учился.

Он мотнул головой; очки свалились с его носа и повисли под подбородком, уцепившись дужкой за ухо.

- Ха! Как - не учились?

- То есть... учился, но не музыке.

Я всё ещё стоял у двери.

- "Учился, но не музыке..." Ха, "учился, но не музыке", - он перекатывал во рту мой ответ, словно пробовал его на вкус. - А чему? Римскому праву? Канализации и водоснабжению?

Он забросил очки на горбинку и опять, наклонив при этом голову, взглянул на меня поверх оправы. Из-за его набыченного вида создавалось впечатление, что вот-вот он забодает меня. Карандаш в его пальцах непрерывно двигался - то ли чертил в воздухе каракули, то ли дирижировал какой-то фантастической партитурой.

- Я учусь в политехническом.

- Ха! А в свободное время играете на контрабасе(?)! Ха-ха!

Я переминался у порога.

- Ни на чём я не играю.

- Зачем же вы пришли? - тряхнул он головой. Очки сверкнули и опять полетели под подбородок.

Мне надоело это препирательство, затянувшееся и бессмысленное. Не дождавшись его приглашения, я подошёл к столу и сел на край кожаного кресла. Сиденье вздохнуло и, выпустив воздух, осело подо мной. Я ухватился за край стола. Главный дирижёр, не меняя позы, с любопытством наблюдал за мной. Поёрзав, я, наконец, утвердил своё тело и почувствовал себя увереннее.

- Скажите, пожалуйста, - теперь вопросы задавал я, - вам знакомо имя дирижёра Карла Фридмана?

Отделившись от лица, брови его поползли вверх, и радостная улыбка догадки брызнула из глаз.

- Вы музыковед! Вы занимаетесь венской школой! Вы правы: Карл!-Фридман!-Это!-Удивительное!-Явление!-Ха! Как вы узнали, что следует обратиться ко мне? А? Знаете - я видел настоящего Карла Фридмана, живьём, вот как вас! Ха! Я был на его репетициях.

Шерсть на его груди победно вздымалась, глаза блестели, карандаш полетел в сторону, к противоположному краю стола.

- Вы были в Вене? - робко спросил я, не решившись, однако, продолжить фразу "Wien ist die schoenste Stadt der Welt."

- Нет, что вы. Я тогда был ещё ребёнком.

Он расположился удобнее, утопил себя в мягкой глубине кресла, откинулся на спинку, закинул ногу на ногу, выставив на обозрение домашнюю фланелевую туфлю, и я понял, что сейчас услышу необыкновенную историю.

- Это было в двадцать седьмом году. Представьте себе: десятилетие революции! Вся страна живёт только этим. Флаги, лозунги, портреты вождей. Кому-то на ум взбредает идея: заманить на эти торжества Рахманинова. Представляете? - годовщина октября и - Рахманинов! Диссонанс, нарушение всех мыслимых пропорций, безвкусица. Однако, какая пикантная, какая гениальная! Размах, масштаб, ха-ха!.. Рахманинов выступал в Париже. Там же находился Красин. Он явился на концерт и передал для господина Рахманинова личное письмо и официальное приглашение - разумеется, на бланке, как положено, со всей необходимой атрибутикой, символикой, стилистикой. Точно вовремя, минута в минуту, когда должен был начаться концерт, на сцену вышел ведущий и заявил: "Мсье Рахманинов не будет выступать, пока советский представитель не покинет зал". По-русски и по-французски, слово в слово. Каков фрукт? Ха!

Он дал мне время осмыслить услышанное.

- Вы знаете, кто поехал в советскую столицу? - интригующе сверкнув глазами, спросил рассказчик. Брови свободно разгуливали по его лбу. - Ну да, я вижу, что вы уже догадались, ха-ха: он, конечно он, Восходящая-Звезда-Европы!-Дирижёр!-Карл!-Фридман!!! Эти еврейские интеллектуалы предпочитали жить на Западе, но молились на Восток. Ха! Он приехал, и его приняли с помпой, и он дирижировал в праздничной Москве. Мои родители, тоже музыканты, брали меня на репетиции, и-я-видел-живого-Карла-Фридмана! Представляете?