Темные тайны - Гиллиан Флинн

Он вошел в черной джинсовой куртке, черных джинсах и надвинутой почти на глаза вязаной шапочке, что-то пробормотал и направился к выходу.

— Только после завтрака, — сказала она вслед.

Он остановился, повернулся к ней вполоборота:

— Мне надо кое-что сделать.

— Успеешь, сначала садимся завтракать.

— Ты же знаешь, я ненавижу блины.

Черт побери.

— Что ж, приготовлю тебе что-нибудь другое. Садись.

Он ведь не сможет не подчиниться прямому приказу? Они уставились друг на друга, Пэтти уже приготовилась сдаться, но Бен, красноречиво вздохнув, плюхнулся на стул и начал крутить в руках солонку, потом высыпал соль на стол и сделал из нее пирамиду. Она чуть не потребовала, чтобы он прекратил, но вовремя остановилась. Пока достаточно, что он все-таки сел за стол.

— С кем это ты сейчас разговаривал? — спросила она, наливая ему апельсинового сока и зная, что он назло ей к нему не притронется.

— Кое с какими людьми.

— Людьми? Во множественном числе?

Он только приподнял бровь.

Входная дверь открылась, громко стукнулась о стену, и она услышала топот сапожек на коврике у двери — до чего же дисциплинированные девочки, сбивают снег, чтобы не оставлять следов. Ссора, должно быть, давно закончилась миром. Мишель и Дебби уже щебетали о каком-то мультике по телевизору. Либби же сразу вошла, уселась на стул рядом с Беном и стряхнула с волос прилипшие льдинки. Из дочерей только она знала, как его разоружить. Она улыбнулась ему, махнула рукой и тут же уставилась перед собой.

— Эй, Либби, — сказал он, продолжая манипуляции с солью.

— Эй, Бен. Мне нравится твоя соленая гора.

— Спасибо.

Пэтти увидела, как Бен снова забрался в свою раковину, когда в кухню вошли Мишель и Дебби и их звонкие голоса заполнили помещение.

— Мама, Бен безобразничает, — пожаловалась Мишель.

— Ничего страшного, доченька. Блины почти готовы. Бен, тебе яичницу?

— А почему ему яичницу? — заныла Мишель.

— Бен, тебе яичницу?

— Ага.

— Я тоже хочу, — включилась Дебби.

— Ты ведь не любишь яйца, — вмешалась Либби. Она с завидным постоянством вставала на защиту брата. — Бену нужно есть яйца, потому что он мальчик. Мужчина.

У Бена это вызвало легкую улыбку, что заставило Пэтти выбрать для Либби особенно круглый и симпатичный блин. Она разложила блины по тарелкам, пока яичница скворчала на сковороде. Хорошо, еды хватило на всех, но это последнее из того, что осталось от Рождества. Она не будет переживать об этом сейчас — об этом потом, после завтрака.

— Мам, а у Дебби локти на столе, — сказала Мишель своим обычным поучающим тоном.

— Мам, а Либби не помыла руки, — это снова Мишель.

— Ты тоже не помыла, — это уже Дебби.

— А никто не помыл, — засмеялась Либби.

— Воистину, вонючка, — сказал Бен и ткнул ее в бок.

Это у них была какая-то старая хохма; Пэтти не знала ни откуда они ее взяли, ни с чего все началось. Либби запрокинула голову назад и рассмеялась еще сильнее, но на этот раз неестественным, театральным смехом, только чтобы угодить Бену.

— Сам такая штучка, — продолжая хохотать, выдала Либби, очевидно, положенный ответ.

Пэтти намочила тряпку и передала по кругу, чтобы все протерли руки, не вставая из-за стола. То, что Бен снизошел до того, чтобы поддразнить одну из сестер, было теперь редким событием, и, кажется, если все будут за столом, настроение у нее может не испортиться. Ей так необходимо это хорошее настроение — точно так же человек, не спавший ночь, мечтает о том, чтобы оказаться в постели. Каждое утро, просыпаясь, она дает себе зарок, что не позволит мыслям о ферме себя угнетать, не позволит, чтобы гибель фермы (а у нее трехлетний долг по выплате ссуды, три года — и никакого выхода) превращала ее в изможденную, унылую женщину, не способную радоваться жизни, в человека, которого она в себе ненавидит. Каждое утро она падала на колени на старенький коврик у кровати и молилась, хотя это было больше похоже на клятву: «Сегодня я не буду кричать, не буду плакать, не буду съеживаться и горбиться, будто в ожидании удара, — сегодня я буду радоваться жизни!» А вдруг именно сегодня удастся продержаться хотя бы до обеда!

Все шло хорошо (дети за столом, руки чистые, краткая молитва прочитана), пока Мишель не принялась за свое:

— Бен должен снять шапку.

По заведенному в семье порядку никто не садился за стол в головном уборе, это было безусловное правило, и Пэтти удивило, что об этом вообще приходится говорить.

— Бен действительно должен снять шапку, — мягко, но решительно напомнила она.

Бен слегка повернул голову в ее сторону, и она тут же ощутила легкое беспокойство: что-то не так. Обычно тонкие ржавые ниточки бровей почему-то стали черными, а кожа под ними — темно-фиолетовой.

— Бен?

Он снял шапку — под ней оказалась копна черных как смоль волос, торчавших в разные стороны, словно шерсть на старом лабрадоре. Пэтти будто ледяной водой окатили — так это было неожиданно: ее рыжеволосый сын куда-то исчез. Он выглядел старше своих лет. И казался каким-то злобным. Будто этот сидевший перед ней мальчишка навсегда изгнал того Бена, которого она знала.

Мишель вскрикнула, Дебби расплакалась.

— Зачем тебе это, сынок? — спросила Пэтти.

Она мысленно убеждала себя не реагировать слишком остро, но поступала сейчас именно так. Идиотская выходка подростка (и не более того!), так неужели из-за нее стоит портить отношения с сыном! Пока Бен сидел, уставившись в стол с ухмылкой на лице, защищаясь таким образом от всплеска женских эмоций, Пэтти судорожно придумывала объяснение и оправдание его поступку. В детстве он ненавидел свои рыжие волосы, потому что из-за них его всегда дразнили. Может, до сих пор дразнят? Может, это очередной акт самоутверждения; а ведь в этом нет ничего плохого. Но с другой стороны, рыжие волосы у него — от нее, и не эту ли связь он пытался оборвать? Разве это не отторжение? Наверное, Либби, которая цветом волос тоже пошла в нее, сейчас переживала то же самое: худенькими пальчиками она держала перед собой прядку своих волос и хмуро ее изучала.

— Ладно, — сказал Бен, шумно проглотив яйцо, и встал, — хватит! Подумаешь, какие-то волосы! Делов-то!

— Но они у тебя были такие красивые.

Он как будто задумался над ее словами, потом покачал головой — в ответ на них или по поводу всего утра, она не могла точно сказать, — и направился к двери.

— Просто успокойтесь, — сказал он, не оборачиваясь. — Приду вечером.

Ей показалось, что он сейчас шарахнет дверью, но он тихо прикрыл ее за собой, а это, пожалуй, намного хуже. Пэтти дунула себе на челку и оглядела стол — с трех сторон на нее смотрели распахнутые голубые глаза в ожидании, как она себя поведет. Она сначала улыбнулась, потом слабо рассмеялась:

— Да, пожалуй, немного странный поступок.

Дочери оживились и сразу будто выпрямились на стульях.

— Он вообще какой-то странный, — добавила Мишель.

— Теперь у него волосы подходят к одежде, — сказала Дебби, отирая слезы тыльной стороной ладошки и отправляя в рот блин.

И только Либби молча смотрела в тарелку, сгорбившись над столом. Только у ребенка может быть столь подавленный и несчастный вид.

— Все образуется, — сказала Пэтти и легко потрепала ее по щеке, опасаясь, как бы снова не расстроились остальные.

— Нет, не образуется. Он нас ненавидит.

Либби Дэй

Наши дни

Через пять дней после встречи с Лайлом за пивом я съехала со своей горы и порулила в сторону бывшей промзоны чуть западнее центра города. В эру скотобоен местность процветала, а потом не одно десятилетие пребывала в упадке, и теперь здесь сплошь высокие кирпичные здания без признаков жизни с вывесками переставших существовать компаний: «Рафтери колд сторидж», «Лондон биф», «Даннхаузер кэттл траст». Несколько брошенных строений переоборудовали в приносящие вполне легальный доход дома с привидениями; в них во время Хеллоуина горит свет, там горки с пятиэтажный дом, замки, где обитают призраки да упивается молодежь и подростки, прячущие в куртках пиво.

Но в начале марта местечко оставалось пустынным. Из окна машины я замечала, что время от времени кто-нибудь входит в какое-нибудь здание, правда, непонятно, с какой целью. Рядом с рекой местность из почти безлюдной постепенно превращалась в зловеще-пустынную — настоящие руины.

Когда я парковалась перед четырехэтажным домом с табличкой «Корпорация Толлмэнов», отчего-то стало не по себе. Вот когда я пожалела, что у меня мало друзей. То есть что их вообще нет. Не следовало ехать сюда одной, но уж если поехала, кто-то должен был меня ждать. Впрочем, я на всякий случай оставила дома на внутренней лестнице записку о том, где нахожусь, и приложила письмо от Лайла. Если я вдруг исчезну, копы будут знать, откуда начинать поиски. Конечно, будь у меня подруга, она бы участливо, как умеют говорить только женщины, сказала: «Ни за что на свете не позволю тебе туда ехать».