Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - Альбин Конечный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Как широка, как величественна эта голубая Нева, окаймленная гранитом… <…> Едва ли какая другая картина сравнится с тою, которую представляет нам наша державная Нева в хороший летний вечер, когда луна, взглянув сквозь темно-голубой покров небесного свода, глядится в ее воды, тихие, зеркальные, отражающие в себе всю дивную красоту берегов, обставленных зданиями превосходной архитектуры, к которым привито так много высоких воспоминаний»[53].
В 1844 году Владимир Зотов в очерке «Заметки петербургского зеваки» писал:
«Но бывает в Петербурге время, за которое можно простить ему и его мостовую, и дождь, и все. Ни под небом Италии, ни средь развалин Греции, ни в платановых рощах Индии, ни на льяносах Южной Америки не бывает таких ночей, как в нашем красивом Петербурге. Бездна поэтов описывала и восхваляла наши северные ночи, но выразить красоту их словами так же невозможно, как описать запах розы и дрожание струны, замирающей в воздухе. Не передать никакому поэту того невыразимого, таинственного молчания, полного мысли и жизни, которое ложится на тяжело дышащую Неву, после дневного зноя, при фосфорическом свете легких облаков и пурпурового заката. Не схватить никакому живописцу тех чудных красок и цветов, которые переливаются на небе, отражаются в реке, как на коже хамелеона, как в гранях хрусталя, как в поляризации света. Не переложить музыканту на земной язык тех глубоко проникнутых чувством звуков, поднимающихся от земли к небесам и снова, по отражении их небесами, падающих на землю. Высокою, неразгаданною поэмою оканчивается пошло-прозаический день Петербурга. Дышит чувством, теплым и обаятельным, роскошная ночь его. Что-то похожее на мысль шевелится в голове, что-то близкое к чувству затеплится в сердце самого обыкновенного человека из человеков, и с грустно-приятною мечтою задумывается о чем-то странном, непонятном, недосказанном бедный труженик, встречавший в течение скучного дня один низкий комизм, одну комическую низость. Забываются в эти ночи и отношения, и преферанс, и сплетни, и подлости, и скромный наблюдатель нравов много хорошего находит ночью в тех людях, в которых днем не видал ни искры теплого чувства, ни проблеска светлой мысли»[54].
Глеб Успенский в очерке «Нева» (1867) передает свое восторженное отношение к белым ночам:
«Мы прежде всего обратим внимание на некоторые декорации, обставляющие в летнюю пору физиономию Невы. Перемена начнется с весны. Ладожские льдины пронеслись в море, настали белые ночи, и как похорошела Нева! Еще недавно, возвращаясь темным зимним вечером с Васильевского острова, вы были испуганы тем непроницаемым мраком, тою бездною тьмы, которая наступала на вас со стороны взморья, яркие газовые пучки Николаевского моста не в силах были разогнать хоть на аршин эту непроницаемую тьму… <…> Но теперь белые петербургские ночи разогнали этот пугающий мрак и на Неве воцарилась только красота… Часу во втором летней ночи она вся покрыта белым туманом, протянувшимся над ней в виде бесконечно длинной и бесконечно высокой горной цепи; гряда белых дымящихся гор заслонила собою все берега Невы, гордо какими-то прихотливо очерченными фигурами рвется на вершины громадных зданий набережной, и только высокие мачты бесчисленных кораблей высовывают свои острые вершины из этого, поглотившего все, тумана. Где-то, в глубине белых гор, слышны крики людей, плещет одинокое весло, и вода, не умолкая, чмокает об гранитную набережную; но ни воды, ни весла, ни людей не видно… Туман. Вдруг загорелся первый луч солнца, загорелся шпиль Петропавловской церкви, сверкнув в тумане какою-то, упавшею с неба, золотою крапиною; в белой массе тумана сразу разлился какой-то розовый, или, вернее, перламутровый оттенок, и внутренность туманных гор озарилась чудным светом: глаз начинает различать кой-какие предметы, еще недавно погребенные туманом; вдали движутся барки, видны люди с шестами, видны мачты, паруса, натянутые веревки… Но все это еще не может явиться в своем настоящем виде, в своих действительных цветах: все это окрашено в тускло-перламутровый цвет, повсюду что-то фантастическое и чудесное. Даже крики уже видимых глазом рабочих, разговоры прохожих, появляющихся то в том, то в другом месте на набережной Невы, не в силах уничтожить чудес, сделанных туманом»[55].
Не было единого мнения о том, как влияют белые ночи на здоровье петербуржцев, и у врачей.
«Летние ночи наши доставляют поистине очаровательное зрелище и как нельзя более придают цены удовольствиям сего времени; они бывают столь светлы, что чрез всю ночь без свечи можно читать книгу, напечатанную мелкими литерами, – говорилось в 1820 году в издании «Медико-топографическое описание Санктпетербурга». – Едва угаснет на чистом горизонте вечерняя заря, как уже румянит оный соседственная Аврора. В должайшие дни от 2‐х часов утра до 9-ти вечера солнце совершает круг небесного течения своего, и токмо пять часов сокрыто бывает от взоров наших»[56].
«Майские дни в Петербурге отличаются не столько приятностию, сколько своею долготою, – сообщалось в 1834 году в справочнике «Медико-топографические сведения о С. Петербурге». – Вообще должно признаться, что весеннее время в Петербурге, а особливо до вскрытия Невы, есть и неприятное и для здоровья весьма трудное. Число занемогающих разными болезнями, преимущественно горячками: желчною, нервною и гнилою, бывает гораздо значительнее в марте, апреле и мае, нежели в другое время года»[57],[58].
С болезнью ассоциируется белая ночь у героя повести Тургенева «Призраки» (1864):
«Северная, бледная ночь! Да и ночь ли это? Не бледный, не больной ли это день? Я никогда не любил петербургских ночей; но на этот раз мне даже страшно стало… <…> Все видно кругом; все ясно, до жуткости четко и ясно, и все печально спит, странно громоздясь и рисуясь в тускло-прозрачном воздухе. Румянец вечерней зари – чахоточный румянец – не сошел еще, и не сойдет до утра с белого, беззвездного неба; он ложится полосами на шелковистой глади Невы, а она чуть журчит и чуть колышется, торопя вперед свои холодные синие воды»[59].
Подобного ощущения не разделяет Гаршин:
«Южанин родом, я полюбил бедную петербургскую природу, белые весенние ночи, которые – к слову сказать – ничем не хуже наших пресловутых украинских ночей»[60].
Сквозь «призму Достоевского» (выражение Анциферова) вглядываются в белую ночь символисты, разделяя состояние героев писателя.
«Но тревога поднимается во мне в такую ночь, – говорит писатель Евгений Иванов. – Что-то полубезумное, полупророческое в этом прозрачном полусвете белых ночей и что-то блудное – блуждающее»[61],[62].
«Белая ночь есть бездонное, неуловимо проницательное созерцание, – утверждает Николай Ге. – Глубочайшее в мире, обнаженно живое и стыдное – это живая ночь бытия, то, чего не знает день»[63].
Как утверждает путеводитель, «для привычных петербуржцев белые ночи менее чувствительны», и традиционные ночные прогулки по городу продолжались в начале XX века:
«Петербургские лето отличается одной замечательной особенностью: здесь не бывает ночи – это так называемые белые ночи, напоминающие собою сумерки, продолжающиеся без перерыва от солнечного заката вплоть до рассвета. Как это ни странно, но для людей непривычных такие ночи весьма утомительны, лишая их необходимого ночного отдыха. Для привычных петербуржцев белые ночи менее чувствительны, хотя установившийся склад жизни всего лучше указывает, что ночному отдыху уделяется значительно меньше времени, чем где бы то ни было в другом городе России. Оживленное движение не прерывается в течение всей ночи, а трамваи, экипажи и пассажирские пароходы действуют круглые сутки без перерыва»[64],[65].
«Знаменитые „белые
