Сказки, легенды, притчи - Герман Гессе

Поэт[4]

Говорят, будто китайский поэт Хань Фук[5] в молодости одержим был удивительной жаждой познать все и достичь совершенства во всем, что хоть как-нибудь связано с поэзией. В то время он еще жил у себя на родине, на берегу Желтой реки, и был помолвлен с девушкой из хорошей семьи, чего он сам пожелал и в чем помогли ему его родители, которые души в нем не чаяли, и оставалось лишь выбрать день, благоприятствующий бракосочетанию,[6] чтобы начать приготовления к свадьбе. В свои двадцать лет Хань Фук был красивым юношей, скромным в речах и приятным в обхождении, сведущим в науках и, несмотря на молодость, уже известным среди стихотворцев страны благодаря нескольким превосходным стихам. Не будучи слишком богат, он все же мог небольшое состояние, которое еще увеличилось бы за счет приданого невесты, и так как невеста, кроме того, была девушкой очень красивой и добродетельной, то счастью юноши, казалось, можно было лишь позавидовать. Однако сам он не чувствовал себя до конца счастливым, ибо тщеславным сердцем его овладело желание стать непревзойденным поэтом.

И вот однажды вечером, во время праздника фонарей,[7] случилось так, что Хань Фук одиноко бродил на другом берегу реки. Прислонившись к дереву, что росло над самой водой, он увидел в зеркале реки великое множество трепещущих, плывущих куда-то огней, он увидел мужчин и женщин и молодых девушек, звонко приветствующих друг друга и похожих в своих нарядных одеждах на прекрасные цветы; он услышал невнятное бормотание залитой светом реки, услышал пение, жужжание цитры и сладкие звуки флейты, и над всем этим, словно купол храма, высилась бледная ночь. И сердце юноши замерло, когда он, по воле своей прихоти уподобившись одинокому зрителю, увидел всю эту красоту. Но как ни сильно было его желание отправиться к людям и разделить с ними веселье и насладиться праздником в кругу друзей, рядом с невестой, — еще сильнее, еще неудержимее захотелось ему окинуть все это пытливым оком наблюдателя, вобрать в себя, ничего не упустив, и отразить в стихах, исполненных совершенства, синеву ночи и пляску огней на воде, людское веселье и тоску молчаливого зрителя под сенью растущего на берегу дерева. Он почувствовал, что никакие праздники, никакое веселье на этой земле никогда до конца не избавят его сердце от тоски и печали, что даже в кипящем водовороте жизни он так и останется чужаком, одиноким зрителем; он почувствовал, что лишь душа его, одна среди множества других, устроена так, что он обречен испытывать радость при виде земной красоты и глотать одновременно горечь чужбины. И от этого ему стало необычайно грустно, он задумался о своей судьбе, и мысли его вскоре достигли своей цели: он понял, что истинное счастье и полное удовлетворение станут доступны ему лишь тогда, когда он сумеет отразить мир в своих стихах с таким невиданным мастерством, что в этих отражениях он обретет мир иной — просветленный и неподвластный времени.

Не успел Хань Фук опомниться и понять, происходит ли это во сне или наяву, как слуха его коснулся слабый шорох, и в тот же миг рядом с ним оказался незнакомый мужчина, почтенный старец в фиолетовом одеянии. Он выпрямился и почтил его приветствием так, как подобает приветствовать вельмож и старцев. Незнакомец же улыбнулся и произнес несколько стихов, в которых было все, о чем только что думал и что испытывал юноша, и стихи эти — сложенные по правилам великих мастеров — были так прекрасны, так совершенны, что юноша от изумления едва не лишился рассудка.

— Кто ты, незнакомец, читающий в моей душе, словно в книге, и слагающий стихи, прекраснее которых мне не доводилось слышать ни у одного из моих учителей? — воскликнул он и склонился в низком поклоне.

Незнакомец вновь улыбнулся улыбкой Совершенных и молвил в ответ:

— Если ты желаешь стать поэтом, приходи ко мне. Ты найдешь мою хижину у истоков большой реки в северо-западных горах. Меня зовут Мастер Божественного Слова.

И, сказав это, старик шагнул в тень, которую отбрасывал ствол дерева, и в тот же миг бесследно исчез. Напрасно озирался и искал его Хань Фук — незнакомец словно провалился сквозь землю, и юноша решил, что это и в самом деле усталость сыграла с ним странную шутку. Он поспешил к лодкам, чтобы принять участие в празднике, однако сквозь разговоры и звуки флейты ему то и дело слышался таинственный голос незнакомца, и душа его, казалось, отправилась вслед за ним, ибо он сидел, безучастный ко всему, погруженный в мечты, в самой гуще веселья, и счастливые люди вокруг словно дразнили его своей влюбленностью в жизнь.

Спустя несколько дней отец Хань Фука решил, наконец, созвать всех друзей и родных, чтобы назначить день свадьбы. Но жених воспротивился этому и сказал:

— Прости, отец, если ты сочтешь мои речи непослушанием, нарушением того, чего вправе требовать от сына отец. Но ведь ты знаешь, как велико мое желание достичь совершенства в искусстве поэзии, и, хотя друзья мои хвалят слагаемые мною стихи, я все же знаю, что успехи мои ничтожно малы, что это лишь первые шаги на пути к совершенству. И потому я прошу тебя, позволь мне уединиться на время и заняться упражнением в искусстве создавать стихи, ибо мне кажется, что, став господином своего собственного дома и своей жены, я не смогу предаваться этим занятиям так же свободно, как теперь, когда я молод и не обременен другими заботами. Позволь мне пожить еще немного одной лишь поэзией, которая должна принести мне радость и славу.

Слова его повергли отца в изумление, и он отвечал юноше:

— Я вижу, искусство это тебе дороже всего на свете, если ради него ты готов отсрочить даже собственную свадьбу. Или, может быть, случайная ссора омрачила твою любовь к невесте? Так скажи мне об этом, и я попытаюсь помочь тебе помириться с нею или, если пожелаешь, найти другую.

Но юноша клялся, что любит свою невесту, как и прежде, что нет меж ними даже тени раздора или обид. Наконец он поведал отцу о той странной, пригрезившейся ему встрече на празднике фонарей, о великом Мастере, учеником которого он хотел бы стать и наставления которого были для него дороже всякого счастья.

— Так и быть, — молвил отец. — Я даю тебе еще один год. Пусть этот сон станет на время твоей путеводной звездой, быть может, он ниспослан тебе неведомым богом.

— И возможно, вместо одного мне потребуется два года, — отвечал, помедлив немного, Хань Фук. — Кто знает?

Опечаленный отец благословил сына, и юноша, написав невесте письмо и простившись со всеми, тронулся в путь.

После долгих скитаний он достиг истоков большой реки и вскоре увидел одинокую бамбуковую хижину, и перед хижиной на соломенной циновке сидел тот самый старик, что повстречался ему у дерева на речном берегу. Он сидел и играл на лютне, и при виде гостя, с благоговейным трепетом приблизившегося к его жилищу, он не прервал своего занятия, не поднялся ему навстречу, а лишь улыбнулся вместо приветствия, и пальцы его еще проворнее, еще нежнее заскользили по струнам; дивная музыка, словно серебряное облако, заполнила долину, и юноша, изумленный и зачарованный, стоял и слушал, позабыв обо всем на свете, пока Мастер Божественного Слова не отложил в сторону свою маленькую лютню и не удалился в хижину. Хань Фук почтительно последовал за ним и остался у него, став отныне его слугой и учеником.

Прошел месяц, и он научился презирать свои доселе сочиненные песни, а затем и вовсе вытеснил их из своей памяти.[8] Дни слагались в недели, недели — в месяцы, и вскоре он вытеснил из своей памяти и те песни, которым его научили учителя. Мастер почти не размыкал уст,[9] он молча учил его искусству игры на лютне, пока не добился желаемого: душа ученика теперь словно была соткана из музыки. Однажды Хань Фук сложил короткую песнь, в которой описал полет двух одиноких птиц в осеннем небе и которой сам остался очень доволен. Он не решился показать ее Мастеру, однако вскоре запел ее вечерней порой, устроившись неподалеку от хижины, и Мастер не мог не слышать его пения. Он не проронил ни слова. Он лишь тихонько заиграл на своей лютне, и в воздухе тотчас же разлилась прохлада, и сумерки, словно спохватившись, торопливо опустились на землю, подул сильный ветер, хоть и было это в середине лета, и по серому, словно внезапно побледневшему небу полетели две цапли, влекомые томительною жаждой странствий, и все это было настолько прекрасней и совершенней того, о чем поведал в своих стихах ученик, что тот печально умолк и почувствовал себя пустым и бесплодным. И так старик поступал с ним каждый раз, и, когда минул год, Хань Фук уже почти в совершенстве владел искусством игры на лютне — вершины же поэзии казались ему все величественней и неприступней.

Еще через год юношу охватила жгучая тоска по родным, по родине, по невесте, и он обратился к Мастеру с просьбой отпустить его домой.