Россия - Европа (март 2008) - журнал Русская жизнь

Желая предохранить несчастного соотечественника от той сумятицы, которая его ожидала, если он не выйдет вовремя из вагона, я ему передал по-русски как мотив требования кондуктора, так и самое требование. Но он так обрадовался, услыхав родную речь, что, не слушая смысла моих пояснений, бросился было меня обнимать. Я умерил, однако, его восторг, растолковал ему, что он не успеет выйти из вагона и что его увезут в Венецию. Тогда поднялся целый содом в вагоне; оказалось, что все отделение было занято его семейством, и что там было более лиц, чем было мест. Кроме него, была его жена, пятеро более или менее взрослых детей, их бабушка, дряхлая старушка, и, кроме того, няня; вагон был до того переполнен самым странным ручным багажом, что в нем и шевелиться было почти невозможно. Все принялись поспешно выбираться из вагона и свалили на платформе целую груду багажа, в числе которого было немало узелков и три длинных узких мешка из деревенского холста, набитых чем-то.

Едва успели они выбрать последние свои вещи из вагона, как поезд тронулся. Пассажир стал меня благодарить и вторично порывался меня облобызать, говоря мне: «Дайте мне вас расцеловать, милейший человек, ведь без вас нас Бог знает, куда бы занесло». Но я вторично отклонил эту честь, напомнив ему, что им едва хватит времени, чтобы попасть на туринский поезд.

Начальник станции, боясь, чтобы эти пассажиры не остались у него на руках, кликнул носильщиков, и вся орава нагруженных пассажиров и носильщиков устремились к вагонам, чтобы занять места, а захлопотавшийся глава семейства повел под руку старушку, которая скоро идти не могла и все время ворчала. На ней был широкий капот и ночной холщовый чепчик на голове; у прочих членов того семейства были вообще одеяния какие-то странные, к которым глаз не привык.

Я полюбопытствовал узнать, откуда и с какой целью едет это оригинальное семейство, а кстати - что заключается в этих загадочных мешках. Оказалось, что глава семейства - бугурусланский помещик, что он едет со всем семейством, чтобы сопровождать дорогую бабушку, которую везут лечиться и с которой они никогда не расстаются, так как они все живут безвыездно в деревне. Садятся они в вагон все вместе, хотя и тесновато, боясь растеряться, если сидеть врозь, так как они никакого другого языка, кроме русского, не знают, а загадочные мешки набиты сухарями из ржаного хлеба, которые заготовлены специально для бабушки, так как им сказали, что сухарей за границей достать нельзя, а бабушка без них не может обойтись: уж очень к ним привыкла.

Нельзя не сказать: оригинальные туристы.

Разговор наш был прерван звонком к поезду, с которым я должен был ехать. Я пожелал им всего лучшего и пошел поспешно занять место в вагоне. Вскоре поезд тронулся.

Я вспомнил разговор помещика, и мне стало досадно на то, что встречаешь так часто за границей подобных непривлекательных субъектов, считающихся принадлежащими к интеллигентному русскому обществу. Что бы им сидеть дома, где всякие их странности могли бы пройти малозамеченными, и не подвергать своим присутствием в чужих краях насмешкам русскую культурность?

Московские ведомости, 1902, 30 сентября

А. Хозарский

Дневник Странника

Дрезден, 10 октября.

…И вот я сидел у парикмахера и ждал очереди. Я был седьмой: двух немцев стригли, а четверо сидели вдоль стенки, ожидая очереди. Все немцы были громадные, все хорошо откормлены и все в намордниках. Намордник, употребляемый для немцев, называется почему-то Kaiserband, хотя император Вильгельм здесь совсем ни при чем; он состоит их продолговатого куска мелкой решетки, который навязывается на рот и закрепляется за ушами. Назначение этого намордника - придать усам сверхъестественное положение концами кверху, a la Wilhelm I. R., которого иными способами и никак нельзя достигнуть.

Я знал, что цель этих намордников очень неважная и вовсе не свидетельствует о свирепом нраве их носителей - и тем не менее вид этих немцев в намордниках был ужасен: они, как бульдоги, косились друг на друга, и сквозь сжатые зубы издавали от времени до времени отрывистые звуки, не обещавшие ничего хорошего. Впрочем, окончилось благополучно: немцев обстригли, и, сняв намордники, выпустили на улицу. Я последовал за ними… Если у вас нервы плохи, любезный читатель, поезжайте жить в Дрезден: в этом большом, красивом городе царит такой покой, что можно подумать, что это Аахен, где, по свидетельству Гейне, собаки умоляли прохожего ткнуть их ногой для того, чтобы нарушить как-нибудь однообразную монотонность их аахенской жизни.

Широкие, чистые улицы имеют всегда такой вид, будто бесконечно длится воскресное послеобеденное gesegnete Mahlzeit, когда обыватели, наевшись катышков из теста с изюмом и жареным гусем, спят сном пивоваров между двумя перинами. Нарядные большие дома смотрят сонно друг на друга, точно опившись пива, и зевают от времени до времени открытыми окнами… Но вот на асфальт улицы выезжает громадный воз с бочками пива - боюсь, он разбудит весь город!… Напрасные опасения: гладкие лошади, смирные гнедые бегемоты, не бегут, а катятся по гладкому асфальту; гладкий возница с окурком сигары чуть дымит на козлах, а пивные бочонки с достоинством тучных штадтратов сидят в два ряда вдоль воза, выпятив свои круглые брюшки, стянутые железными обручами. Вся эта эмблема немецкого благополучия беззвучно скользит, schwebt dahin… Dahin, dahin, к берегам тихой Эльбы, которая сонно струится между двумя рядами пивных ресторанов.

Быть в Риме и не видеть папы - это еще простительно: Лев XIII показывается очень редко, и видеть его можно разве в Сикстинской капелле, - но быть в Дрездене и не видеть Сикстинской Мадонны непростительно, так как для того, чтобы ее увидеть, стоит только заплатить 50 пфенингов (25 коп.) и спросить у (очень гладкого) швейцара, в котором зале помещается дрезденская святыня?

«Grandaus!… Drei Sale vorbei! Rechts gehen! Sal A!» - скомандовал нам бывший унтер-офицер, увешанный медалями, и, невольно подчиняясь команде, мы промаршировали три зала, и, сделав «левое плечо вперед», остановились через несколько шагов, как вкопанные, перед классической Мадонной.

В маленьком зале, слабо освещенном одним окном, Мадонна Рафаэля, как и подобает, стоит одна, обдавая притихшую толпу кротким сиянием своих божественных глаз…

Сдержанные разговоры, которые еще ведутся, здесь затихают, и толпа зрителей в благоговейном молчании созерцает это дивное творение удивительного гения…

По тому, как держатся зрители в зале Мадонны, видно, что они чувствуют себя не в музее, а в церкви… Конечно, это не картина, а икона: не бывает на картинах такой неземной чистоты в экспрессии женского лица, ибо это не входит в расчеты художника, изображающего в женщине прежде всего женщину…

Впечатление иконы усиливается еще и помещением Мадонны, которая вставлена в формальный золотой киот, открывающийся на петлях, несмотря на свои колоссальные размеры…

Для меня лично это впечатление иконы определяется не этим внешним обстоятельством, ни даже экспрессией Мадонны, но выражением Божественного лица Предвечного Младенца, который должен был составить и составляет в действительности (для меня лично) центр и фокус картины-образа…

Великий гений, так внезапно вспыхнувший и внезапно угасший, точно метеор в вульгарной обстановке итальянского плебса, внес всю странную силу своего загадочного таланта в изображении Господа-Младенца. Каким-то непонятным сочетанием красок Рафаэль отразил на холсте тот взгляд, которого люди не встречают у живых людей… Божественный Младенец смотрит на толпу наряженных дам и расчесанных кавалеров, и взгляд его, видимо, их смущает… Кажется, вот-вот откроются Божественные уста и раздастся проповедь откровения…

В одной из зал галереи мы встретились с каким-то неизвестным мне земляком, который, услышав русский говор, спросил нас, как пройти в королевскую сокровищницу (Schatz-Kammer) и, конечно, тут же заговорил о Мадонне:

- Помилуйте, какая там картина!… Это икона, - странно даже как-то видеть, что перед ней ни одной свечи не зажжено!

- А вы ее в первый раз видите?

- В первый?… Нет, батюшка, может быть, в двадцать первый! Я каждое лето езжу за границу: езжу в Италию, а оттуда в Монте-Карло, из Монте-Карло в Париж, прежде чем домой ехать, заезжаю сюда… Вот бы нам ее откупить у немцев!

- Позвольте, немцы страшно дорожат этим сокровищем искусства, и смотреть ее сбегаются люди со всего мира…

- Я про то и говорю: для них это сокровище искусства и перл живописи, а на самом деле это икона Богоматери с Младенцем Иисусом!

И земляк, покраснев от раздражения, круто повернул и исчез в соседнем зале.

Владимир Крымов

Сегодня

Париж. Главы из книги

Выходец из старообрядческой купеческой семьи, Владимир Пименович Крымов (1878-1968) был издателем от Бога. Он сделал суворинское «Новое время» одной из важнейших газет страны и создал первый в России глянцевый журнал «Столица и усадьба», в котором сам вел несколько рубрик. Литературные таланты Крымова были не менее значительны, чем его деловые способности, так что, обосновавшись после революции в Европе, он стал писать. Критики его не любили, зато читатели охотно «голосовали рублем» за его книги. Одним из излюбленных им еще с дореволюционных времен жанров были путевые заметки. Владимиру Пименовичу довелось объездить едва ли не весь мир. Книгу, отрывок из которой мы предлагаем вашему вниманию, он написал в начале 1920-х годов, вскоре после того, как вернулся из путешествия в Японию.