Проводник в бездну - Василий Большак

Вернулся он в Таранивку, слепил никудышненькую хату. Приняли Приймака в колхоз («Какой я теперь кулак? Такой же, как и вы»). Косил, молотил, сеял, пахал, вроде бы как все. Куда же денешься? Ждал удобного случая.

Так и жил незаметно. Будто бы и есть человек и будто нету. Скажем, обжинки в колхозе — праздник хлеборобский. А праздник всегда радость, но Приймак не радовался. На обжинках не бывал, издалека присматривался к танцующим на праздниках, издалека прислушивался к хмельным беседам. Поэтому его и не замечали в Таранивке.

Ходили, правда, по селу разговоры перед войной, когда его старшего сына Микофора осудили за воровство. Люди, конечно, немного пошумели и успокоились. С тех пор ещё тише стал Приймак. В клубе сидел сзади, на собраниях никогда не выступал. И в сельское начальство не пробирался. Но в последний год перед войной всё-таки назначили его заведующим током. Поговаривали в селе — неспроста топтался на току старый, имел кое-что он от того топтания. Но это только поговаривали. За руку его же никто не поймал… Вот и знали Приймака тихим, угрюмым дедом, сторонящимся людей.

А теперь не узнавали люди Приймака. Встретил деда Зубатого у Ревны (старик отгонял скот в Саратовскую область), произнёс скороговоркой, прищурив глаз:

— Да бог ш тобой, Поликарп, — отшатнулся ошеломлённый дед Зубатый. — Не ворюге же ш большой дороги добро оштавлять…

— Так, так, так, — заскрипел Приймак и пошёл дальше с прищуренным глазом и с ухмылкой. От того тактакания у деда Зубатого мороз побежал по коже.

Присматривались к Приймаку сельчане, внимательно, насторожённо через щели в воротах и плетнях смотрели на него и пожимали плечами — гляди, как разошёлся. И до всего ему дело, и всех хочет поучать. И придирается, и такого тебе натактакает, что не по себе станет.

Всё, что могли, забрали с колхозного двора. В коровнике было пусто. Там остался лишь племенной бык: он что-то захромал, и дед Зубатый не взял его в стадо, не погнал в тыл. Прикидывали, куда бы его деть. И решили — переправить быка окруженцам, которые, говорят, живут в лесу. Люди они наши, а что отбились от своих полков, дивизий и батальонов, то не их вина. Пусть едят мясо, сил набираются. А силы им ещё понадобятся.

— Это ещё что за власть — в лесу? — допытывался Приймак, услышав, что быка отдают окруженцам. — Кто они такие, эти окруженцы? Чего лезут в нахлебники? Тоже власть — лесная. У нас своих нахлебников…

Суровым молчанием ответили односельчане на это разглагольствование старика. Быка всё равно отправили в лес. Приймак и зубами скрежетал, и угрожал, и жаловался одновременно:

— Я вам покажу… На всю зиму солонины хватило бы… А кинули как собаке под хвост… Лесная власть! Нет такой власти! И не будет!

Но стоило ему встретиться как-то под вечер с теми «нахлебниками», сразу язык прикусил — все они в форме, с оружием, словно на манёвры собрались, на свои полевые учения. За бойцами двигались две нагруженные подводы. Правили ими нездешние, гражданские. И те, гражданские, люди как люди, кто в фуражке, кто в шапке, обычные себе мужички, словно за дровами в лес собрались. Одно только необычное — винтовка у каждого за плечами видна.

Когда поравнялись с Приймаком бойцы, стащил он с головы свой кожаный блин-картуз (говорили, этот головной убор ещё с незапамятных времён у него), и его лысая голова стала похожей на деревянный толкач, которым хозяйки толкут старое сало в ступе. Оглянулся вокруг — на улице никого. Значит можно и поклониться, голова не отвалится.

— Добрый день, диду! Вы местный? Тпру!

Подводы остановились.

— Здравствуйте! С деда-прадеда тутешний, — сбрехал Приймак и прищурил глаз, ожидая, что будет дальше, чего хотят от него окруженцы. К нему обращался, наверное, старший по чину среди них. Крепкий, не молодой и не старый, смоляные усы, нос с горбинкой. Седые виски. А на петлице три шпалы. Видать, немцы выкурили из какого-то леса, в другой перебираются. Не надевая картуза, Приймак повторил:

— Тутешний я. А что?

Человек с седыми висками поинтересовался:

— Где здесь, диду, брод?

— Это нам раз плюнуть, — изобразил Приймак на лице льстивую улыбку. Но глаз его горел болезненным блеском. Так, так, так, он поведёт, а как же выведет, почему бы не вывести.

Он зыркнул на того, седого, со шпалами. И неожиданно придурковато захохотал.

— Тут раз-раз, и ваших нет! То есть перейдёте свободно.

Приймак рысцой побежал к речке. За ним двинулись окруженцы, заскрипели подводы. Он на ходу прикидывал: «Наверное, хотят в Чернобаевский лёг перебраться… Может, ихние фронт прорвали, и эти спешат в щель — к своим проскочить? А может, в лес, где погуще, надумали пролезть и там пересидеть лихолетье? Ведь за лугом лес жиденький… Как бы там ни было, я покажу брод, а там… Что будет, увидим».

Приймак вывел колонну к речке, показал кривым пальцем на брод.

— Тут переберётесь. А дальше вот так можно ехать. Не смотрите ни влево, ни вправо, а всё прямо и прямо. Вы же на Хорошево?

Он стоял и мял в руках блестящий картуз.

Командир ничего не ответил на вопрос о Хорошеве, сдержанно поблагодарил старика.

— Не стоит благодарности, — заискивающе поклонился Приймак.

Седой поинтересовался, как зовут его.

— Приймаком дразнят.

— Может, ещё встретимся.

— Так, так, так… А чего ж, встретимся. Гора с горою… Вы ж недалеко направляетесь?

И опять промолчал седой. А Приймак своё:

— Так, так, так… Военная тайна. Хе-хе.

Кони, отфыркиваясь, ступили в речку.

Подводы уже свернули на едва заметную лесную просеку, а Приймак всё ещё стоял на этом берегу, храня на жёлтом морщинистом лице слащавую улыбку. А в голове совсем другое вертелось: «Езжайте, езжайте, далеко ли заедете. Окружение — оно как петля: чем больше дёргаешься, тем туже затягивается».

Ещё одна мысль трепыхалась в его голове: «Почему они на Хорошево поехали не накатанной дорогой, а той узенькой, по которой мы хворост возим?.. Здесь какая-то собака зарыта… Не прозевай, Поликарп… Тут можно: раз-раз — и ваших нет. Нюх у тебя что надо. Может, оно и пригодится тебе, это выслеживание».

Как только последних красноармейцев спрятала густая листва, Приймак быстренько осмотрел берег, ища лодку. Вброд идти не хотелось, вода была уже холодная. Но лодки поблизости не оказалось. И он вошёл в сапогах, недавно снятых с одного убитого старшины. Перебрел, топнул ногой на том берегу — ничего, сапоги хорошие, внутри не хлюпает.

Ишь как для Красной Армии, так делается добротно, надёжно! Знали бы, кому эти сапоги достанутся, они бы не очень старались, хи-хи-хи… Оглянулся вокруг — не видел ли кто, как он переходил речку? Как будто нет. И шмыгнул в заросли.

Ветки хлестали по голове, царапали лицо, разодрали ватник на правом плече. «Ничего, новые есть ватники. Натаскал с хлопцами полные сундуки добра. На морду наплевать. А вот куда едут товаришоч-ки, зачем едут — не помешает узнать. Ради этого можно и морду исполосовать…»

Но вот заросли кончились, открылась небольшая поляна. Воровато оглянулся, не следит ли кто за ним. Бросился через поляну, как в воду нырнул, — даже глаза закрыл. И упал, натолкнувшись на какого-то мальчишку. Тот как раз выходил из-за куста, держа в руках лукошко с грибами. Лукошко выскользнуло из рук, покатилось, грибы рассыпались вокруг.

Приймак узнал Гришу, сынка бригадира. Поднялся, кряхтя, отряхнулся.

— Шастает всякое… Ты что тут делаешь, урка?

Из-за куста вдруг выскочил Митька, в свою очередь, спросил:

— А вы что делаете?

На жёлтое лицо Приймака наплыло удивление:

— Гляди, оно ещё и рассусоливает… А ну, марш домой, босота!.. А то как выломаю лозину…

Но мальчишек не испугала эта угроза.

— А что — разве лес ваш? — буркнул Гриша.

— А чей, интересно знать? — Поликарп даже закачался от негодования.

— Ну, наш, всех людей…

— Государственный, значит? — съехидничал старый.

— Всенародная собственность, — упрямо добавил Митька.

Приймак поморщился, как от боли.

— Го-су-дар-ствен-ный, — произнёс он по слогам. И вдруг вены на висках налились, задвигались. — Черта пухлого!

Приймак не говорил уже, а тоненько верещал:

— Ваше государство намазало салом пятки — и фьють! Одно воспоминание осталось! Раз-раз — и ваших нет! Вон в лесу спряталось ваше государство!

Спохватился — не до разговоров ему.

— Посверчи мне, сверчок, — люто погрозил кулаком почему-то одному Митьке, оставив без внимания Гришу, поправил свой блин-картуз и, прищурив глаз, юркнул в кусты.

Ястребиные его глаза заметили пилотки и фуражки. Врос в землю под осиной, хекая как борзая.

Подводы уже стояли. Хотя вечер заволакивал темнотой лес, глаз Налыгача нащупал между окруженцами Антона Яремченко. Тот показывал кнутовищем на Дубовую рощу, рассуждая о чём-то. «Вон оно как… Выходит, Антон с ними снюхался… Я думал, остался себе на уме, перед войной очень уж навалились на него, выговор по партийной линии в райкоме дали. Ещё бы немного, и с председателя скинули. Я думал, озлобился Яремченко на власть, приближусь к нему, вместе чтоб, того… А оно выходит — с ними в одну дудочку… Понадобится кое-кому и это открытие…»