Любовь абсолютная - Альфред Жарри

Она бросается к стене.

Разумеется, кроме чучел птиц и рассохшихся рамок с тельцами насекомых — щебетание и шорохи живут вовне, в неколебимой листве, что вырезает Контора, — имеется у нотариуса и замысловатая коллекция оружия разного и экзотического.

Она срывает первый попавшийся под руку нож.

Это ханджар[60], и его рукоять не в форме креста, скорее — развилка сяжков булавоусого скарабея.

— Уходите или я вас убью!

Перед бестией, что под кору тел внедряет смерть своим яйцекладом, Эмманюэль вспоминает — в мгновение ока — о детской божественной радости от рассматривания чудищ, расставленных на столе у нотариуса.

Он готовится вновь пошатнуть стол.

Одним легким вздохом.

Тем, что легче малейшего вдоха.

Дуновением от ресниц.

Ибо видит впервые, необычно отчетливо, что именно Варию напугало.

Насколько силен ты, когда обнажен и недвижим, взирая на ятаган вознесенный.

Ибо тот, кто оружием потрясает, признает тем самым, что он — слабее тебя, раз за помощью обращается к металлу.

Они безобидны, поскольку они вдвоем.

И ты либо пьян, либо грезишь, поскольку они двоятся в глазах.

Эмманюэль доверия преисполнен, той потрясающей веры, которую надлежит ощущать, вернее, которую ему надлежит ощущать, под ножом гильотины, невероятном в своем падении, даже когда мгновенный щелчок раздается.

Поскольку:

— Это с вами еще никогда не случалось.

— Такое случается в жизни лишь раз.

— А верно ли, что закон падения тел подтверждается также и в случае с гильотинным «барашком»[61]?

Руками окоченевшими, голый Эмманюэль распинает себя на саване постели, но все ж пускает — о, так мягко, — две черных стрелы своего взора Немого.

— Баю-бай, — шепчет он.

Вария падает.

Падая, наносит удар.

Но ханджар не повинуется той, которая под гипнозом.

Он подобен разнузданному коню.

Он не любит разить тела распростертые.

Он утыкается меж рукой и левым боком Эмманюэля — в матрац цвета пробки с витрин, где приколоты прочие скарабеи, — до крестовины эфеса.

Тогда Эмманюэль выскальзывает из кровати и, облокотившись на изголовье, взирает на конвульсии этой «булавки».

Бария, как сомнамбула, ощупывает место.

Она достает и роняет нож.

Пытаясь очистить.

Она ищет, совсем как искала крылья Любви.

Место пусто, как кресло призрака оперы.

Трон, а на нем — Никого.

Никого.

Один из таких Никого.

На простынях нотариальных, свежих, воскресших от всякой сельской лаванды из гербариев платяных шкафов, Господин Бог оставлет свой знак.

РР.С.

Загнутый угол визитки[62].

Триединство ставит печати своей Треугольник.

XI

Et verbum caro factum est[63]

В начале было Слово[170]…

…полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца[171].

В конце концов, не говоря ни слова, они вволю пошумели…

Так, от спящего нотариуса Господин Бог отъял Мириам.

Они вновь переживали Волхвов и ясли до тех пор, пока он к яви ее не вернул, меж бровей приложив указательный перст, если можно сказать, что булавка сквозь бархат крыльев больших «выявляет» бабочку из ее жизни-мечты по прилагаемой этикетке.

Мириам припомнила свое подобие-в-метаморфозе:

— Я не хочу… Я хочу баю-ба… бабочка!

Пусть он руководит ею, рожающей Госпожу Жозеб.

Госпожа Жозеб — Вария, Другая, жена нотариуса, — совсем не похожа на Мириам.

Она не так молода.

Ей двадцать пять лет согласно свидетельству о рождении.

А Мириам — пятнадцать.

Но и Вария тоже не стара.

Мириам охотно рассказывает о своих приключениях, которые случились семьдесят две тысячи лет назад.

А когда женщина — так стара, то это уже не возраст.

Это — искусство.

Господин Бог, создавая Мириам, был словно скульптор, лепивший Венеру, которая явилась к нам в год Первый двадцатого века без своего изъяна — еще более верного признака старости, чем выпадение волос, — с руками.

Госпожа Жозеб — менее чем Мириам и, причем, во всем.

И самое главное — менее красива.

И это менее, предполагающее сравнение, не имеет для Эмманюэля никакого значения.

Ибо он замечает уже во второй раз, что две его возлюбленные или, точнее, любовница и жена, совсем не похожи.

Мириам — блондинка.

Вария — брюнетка.

Это отличие слишком парадоксально, чтобы им пренебрегло его богатое воображение.

Но оно — реально.

Сам Жозеб вряд ли узнал бы свою жену в Мириам.

Золото, поднесенное Царю-Богу и сверкающее на голове какой-нибудь незнакомки, обрадовало бы Жозеба куда больше, чем раздвоенная лента супружеского шафрана на его собственном лбу[66].

Господин Жозеб, вот почему та, что не ваша жена — жена Бога! — блондинка[67].

Смеженные веки, как сведенные руки, скрывают ресницы.

Пряди, что разглажены и со лба откинуты, непреклонным затылком распластаны по простыне.

Весь лик — вытянутый овал гладкого воска.

Статуя.

И если вы приподнимите эти веки, то обнаружите там не больше зениц, чем в обнаженных грудях.

Белок — молоко иль скелет — очей.

Статуи — проэпилированные даже там, где отродясь не бывало никаких волос, — векам на милость сохранили свои стеклянные глаза в оправе.

Так значит, бывшая ваша жена — блондинка.

Злато, в дар поднесенное Царю, на голове скорбящей Мирры[68].

Но вот госпожа Жозеб пробуждается.

Нос морщится, как мордочка у зверька, что фыркает от меховой щекотки.

Глаза, после подъемных усилий век, на белом лике Другой появляются разом, словно врываются негры, или — не будь они так красивы — словно пуговки, что пришиваются на ботинки машинкой специальной; они красуются, удивляются.

Ресницы иссиня-черные кустятся.

Столь обильная растительность как камнеломка на мертвой Венере — и распадается мрамор на клетки, и от былого шедевра остается лишь плоть.

Ах, как представить отчаяние Пигмалиона[69]; если бы был не дурак, мог бы статую сотворить, а сварганил заурядную самку!

Но Господин Бог избегает шаблонных решений.

Иначе он не был бы Господином Богом.

Он отдаст Адаму взятое у того ребро.

Иль, на худой конец, обломок обглоданный.

Также считает и госпожа Жозеб.

Сидящий мелкий зверек (всякая женщина, даже большая, если раздета, кажется мелким зверьком) с мордашкой растянутой из-за зажмуренных грузных век, как пару самых тяжелых дамасских слив, приподнимает пучки свои иссиня-черные и изрекает резко и сухо:

— Ах, Боже ты мой!

Ее.

Она и не думает об Эмманюэле.

Его бы она назвала Эмманюэлем или именем птицы какой.

Она говорит о Боге своем.

О личном Боге ее.

О Боге каждой госпожи Жозеб.

Как все они говорят:

— Мой песик, моя белошвейка.

И

— Мой муж.

Все же «Мой муж» из их уст изрекается с большим почтением.

Поскольку содержит — оплачивает их содержанье — и песика, и белошвейку.

Они «придают ему больше значения», подобно тому, как проказник «усложняет» хвост собачонки, кастрюлю к нему привязав.

Такой Бог не очень-то интересен.

— Что скажет служанка?

Еще одна особь, того же подвида, которую она прибавляет.

— Какая нелепость — так тратить время мое!

Эмманюэль Бог не удосуживается сообщить ей, что потрачено вовсе не время, ее личное или чье-то еще, а несколько кубометров вечности.

— Сколько времени?

Затем, вдруг, с самой свирепой злобой на свете:

— Вы только что меня усыпили!

Эмманюэль задумывается, достойна ли она услышать его рассказ или нет; должен ли он придумать зерцало, которое показало бы ей Другую, — Мириам! — или же все отрицать.

Он решается на ложь самую верную, когда дело имеют с низшим иль Относительным.

Он раскрывает пред ней Абсолют.

— С вами случился — как, не понятно, — нервный припадок.

Вы хотели ударить меня ножом — вот лезвия след, — четко виден на простыне маленький треугольник.

Мне привычно своих мертвецов вынимать, дословно, из копий писем…[70]

А раз я умею негодных детей усмирять, то и вам я сказал «баю-бай»!

— Это сделали вы?! Вы сошли с ума!

Ах, я тебя обожаю. Снова меня усыпи. Скажи «баю-бай»!