Скажи, Красная Шапочка - Беате Ханика

Я решаю, что если мимо проедет сначала серебристый автомобиль, а потом два черных, то Пауль скоро приедет.

Если я по-настоящему сосредоточусь, такое получается. Не всегда, конечно, но не так уж и редко. Сегодня машин не видно, ни серебристой, ни черной, наша улица словно вымерла, будто у половины мира случилась мигрень, и только одна я сижу здесь, подставляя солнцу лицо и голые руки, совсем бледные, со светло-коричневыми веснушками.

Наконец я слышу шум мотора, это едет Пауль, я знаю это еще до того, как вижу его машину. Когда он заворачивает из-за угла, я начинаю махать руками, как сумасшедшая, за лобовым стеклом — хотя в нем отражаются солнечные лучи — я различаю светлые волосы брата и его солнечные очки. Он их носит, потому что выглядит в них круто, а девушкам такое нравится. В ответ он сигналит, и гудок получается каким-то совершенно нереальным, так здесь тихо.

Я спрыгиваю с ограды, потому что не могу больше ждать, мне нужно поговорить с ним. Пауль паркует машину у тротуара.

Эй, — говорит он и кружит меня так, что начинает кружиться и голова, как поживает моя младшая сестренка?

И сажает меня на капот машины.

Тебе надо побольше есть, — говорит он, внимательно глядя на меня, ты слишком уж худая.

Он говорит это почти всегда, с тех пор как я начала расти.

Я хотела рассказать ему про дедушку и как он меня целовал, про мальчишку, но теперь не могу даже рта раскрыть, в горле что-то застряло, как будто я проглотила тот комок зеленой жвачки, и он прилип где-то посередине на пути в желудок.

Когда я думаю о дедушке, я ощущаю стыд, очень неприятное чувство, как будто я сделала что-то неправильно. Как будто мне должно быть совестно за этот поцелуй.

Каждый раз, когда я об этом думаю, у меня в животе начинается непонятное шевеление, как на карусели, только хуже. Поэтому я стараюсь как можно меньше про все это вспоминать — про дедушку и про то, что мне опять придется к нему идти, и это мне вполне удается. Я быстро начинаю думать про Лиззи и мальчишку, а сегодня утром я больше всего думала про Пауля и очень сильно хотела, чтобы он меня понял и сказал, что мне не нужно больше ходить к дедушке, никогда. По крайней мере, одной.

Пауль, подпрыгивая на капоте, качает машину.

Раньше мы часто так играли в нашем старом Форде. Пауль садился спереди на капот и качал автомобиль, а мы с Анной делали вид, будто терпим кораблекрушение. Мы называли эту игру «Гибель „Титаника“», я закрывала глаза и видела море, огромные волны, морских чудовищ и акул, и представляла себе, каково это — тонуть, представляла очень ясно. Как вода тебя поглощает и тянет все глубже, вокруг становится совсем темно и холодно, и тогда понимаешь, что сейчас умрешь. А вот Анна про такое ни секунды не думала, я уверена.

Мы кричали, мы орали, орали до хрипоты, пока Паулю не надоедало раскачивать машину.

Эта история с дедушкой… — говорит Пауль, тебе надо перед ним извиниться.

Я вздрагиваю. Папа ему рассказал. Вот, значит, как. Папа рассказал Паулю про меня и дедушку, они говорили обо мне за моей спиной, это подло с их стороны, и они считают, что я должна извиниться за то, что наговорила про дедушку гадостей.

Пауль перестает раскачивать машину, обнимает меня за плечи, и плечам вдруг становится очень холодно. Дед ничего плохого не имел в виду, ты же знаешь, как он к тебе относится. Ты всегда была его любимицей из нас троих.

Я ничего не отвечаю, и Пауль крепче прижимает меня к себе. Очень крепко, как будто он меня понимает, но в глубине души я знаю, что он не понимает ничего.

Абсолютно ничего.

Ни обо мне, ни о дедушке.

Он не был там, он не видел дедушку и не слышал, как дедушка со мной говорит. Как мне ему все это объяснить…

Как сказать, что мне грустно оттого, что никто ничего не понимает, но в горле до сих пор сидит этот комок. Я стараюсь проглотить его, но он застрял плотно, и вскоре мне начинает казаться, что я вот-вот задохнусь. От руки Пауля на моих плечах делается только хуже. Если бы не эта рука, я бы спрыгнула с машины и сделала бы вид, что я тоже так считаю. Проглотила бы комок в горле и засмеялась. Я всегда была дедушкиной любимицей.

Я бы сказала: конечно, я всегда была дедушкиной любимицей, знаю-знаю.

Я прямо чувствую, как легко эта фраза соскользнет с моих губ, как я с ее помощью сотру ненужные мысли, удалю их из головы, и все снова будет в порядке.

Существует ли ластик, которым можно стереть мысли? А чувства?

Пусть кто-нибудь изобретет такой.

Но рука Пауля держит меня крепко, и я знаю, тут что-то не так.

Если кто-то кого-то так сильно любит, как дедушка меня, то тут что-то не так, я уверена.

Чтобы не разреветься, смотрю на носки моих туфель, на асфальт, на мои руки, покрытые веснушками.

Позади нас кто-то одним движением поднимаем жалюзи, наверно, это папа.

Он говорит, что маме нужно наконец собраться с силами, это не годится, когда человек постоянно болен, и поэтому он открывает окна, извлекает маму из постели и тащит ее в ванную и ждет, пока она оденется. Не просто в халат, а в нормальную одежду.

От долгого лежания в постели головная боль тоже не ослабнет, говорит он, а мама в качестве наказания молча потом страдает и таскает с собой по всему дому баночку с тигровым бальзамом, чтобы каждый видел, что ей приходится терпеть и как ей плохо.

Папа хлопает створками окон. Я слышу его голос: по крайней мере, когда твой сын приезжает домой…

Что отвечает мама, я не понимаю, но звучит это очень жалобно и плаксиво.

Он меня целовал, — говорю я тихо. Пауль смеется. Но я же тебя тоже целую, — говорит он и быстро целует меня. В щеку, в ухо и волосы. Не так, как дедушка, а по-правильному.

Так, как целуют того, кого ты действительно любишь.

Видишь, — говорит он, очень даже просто.

Потом спрыгивает с капота, как будто очень торопится и именно сейчас ему надо пойти в дом. Там, где он сидел, в металле осталась вмятина. Отпечаток его попы.

Пауль усмехается немного криво, как будто он сам не очень-то уверен в своих словах, и я усмехаюсь в ответ.

Очень даже просто.

Позади мае кто-то одним движением поднимает жалюзи, наверно, это папа.

Он говорит, что маме нужно наконец собраться с силами, это не годится, когда человек постоянно болен, и поэтому он открывает окна, извлекает маму из постели и тащит ее в ванную и ждет, пока она оденется. Не просто в халат, а в нормальную одежду.

От долгого лежания в постели головная боль тоже не ослабнет, говорит он, а мама в качестве наказания молча потом страдает и таскает с собой по всему дому баночку с тигровым бальзамом, чтобы каждый видел, что ей приходится терпеть и как ей плохо.

Папа хлопает створками окон. Я слышу его голос: по крайней мере, когда твой сын приезжает домой…

Что отвечает мама, я не понимаю, но звучит это очень жалобно и плаксиво.

Он меня целовал, — говорю я тихо. Пауль смеется. Но я же тебя тоже целую, — говорит он и быстро целует меня. В щеку, в ухо и волосы. Не так, как дедушка, а по-правильному.

Так, как целуют того, кого ты действительно любишь.

Видишь, — говорит он, очень даже просто.

Потом спрыгивает с капота, как будто очень торопится и именно сейчас ему надо пойти в дом. Там, где он сидел, в металле осталась вмятина. Отпечаток его попы.

Пауль усмехается немного криво, как будто он сам не очень-то уверен в своих словах, и я усмехаюсь в ответ.

Очень даже просто.

Я запираюсь в ванной комнате.

Не хочу обедать, не хочу больше говорить с Паулем. Я просто хочу быть одна.

Папа колотит в дверь и кричит: что ты там делаешь?!

Купаюсь, — отвечаю я, лежу в ванне.

Это, конечно, неправда, а папа кричит, что он живет в сумасшедшем доме, где одни посреди бела дня залезают в ванну, а другие круглые сутки валяются в постели. Это невыносимо, кричит он, но с ним можно так поступать. Подумала ли я о счетах за воду, ведь это ему придется их оплачивать, каждый день это бесконечное купанье, сколько можно, если я и дальше буду так продолжать, он ванну просто зацементирует.

Да-да, зацементирую! — кричит он.

Я зажимаю уши, пока не исчезают все звуки кроме легкого стука, но это не папа стучит в дверь, это мое сердце. Я сижу на корточках в пустой ванне и жду, когда папа уйдет. Я хочу быть уверена, что я одна.

Сегодня он сунул мне в руки несколько купюр, от дедушки, чтобы я снова к нему приходила и приносила поесть. Каждый день, пока ему не станет лучше, а деньги — компенсация за это. За поездку на велосипеде и за время, которое я провожу с ним во время каникул.

Дедушка тебе очень благодарен, 0 сказал папа и быстро погладил меня по голове.

Обычно он никогда так не делает.

Мама говорит, что просто он вот такой. Не умеет показать, что она нас любит, но это не означает, что он нас не любит. Он показывает это на свой лад, но другие обычно не сразу его понимают. Он зарабатывает деньги, чтобы мы могли позволить себе жить в отдельном доме и ездить отдыхать два раза в год. Чаще всего ей больше ничего не приходит в голову. Иногда она говорит, что он ругает меня только потому, что хочет мне добра, потому что беспокоится, чтобы потом у меня в жизни все было хорошо, а если я не слишком-то успеваю в школе, он боится, что я не получу нормальную профессию. Вот почему он так кричит, когда я приношу плохие оценки. Это означает, что он с ума сходит от беспокойства.