Весны гонцы 2 - Екатерина Шереметьева

Война. А было и страшнее.

Светлана могла быть совсем другой… У восторженной девчонки-комсомолки отняли, опозорили отца, заставили ее отречься от него. Ей как будто сказали этим, что человеческие привязанности ничего не стоят и нельзя верить даже самым близким.

Анна Григорьевна взяла книжку Светлова, взглянула на открывшуюся страницу: «Мы шли, в походах отдыха не зная, чтобы потом, чтобы в конце дорог земля уродливая, грязная, больная такой красавицей легла у ваших ног».

Красавицей становится земля. Но люди?.. Недавно дурында Лопатин принес откуда-то:

— Экономический прогресс упростит и разрешит моральные проблемы.

И, конечно, Сычев, Кочетков и даже Ольсен подхватили. Разговор вышел жаркий, в общем хороший. Нет, не понимают они, что не может быть для человека счастья вне человеческих отношений.

На тумбочке у кровати зазвонил телефон. Соколова услышала знакомый высокий девичий голосок, с прорывающимися от волнения басовыми нотами:

— Анна Григорьевна, здрассте, как ваше здоровье? У нас все в порядке — троек нет! Три четверки — Якушев, Сычев, Лопатин. В общем, конечно… — Глаша не кончила фразу, громко вздохнула, стало слышно, что рядом с ней кто-то что-то шепчет.

— Что замолчали? Что там у вас еще?

— Так, ерунда, Анна Григорьевна. Болтовня… Только наша Елена Андреевна сразу с ума сошла.

Ясно представив Алену в минуты волнения, когда ни один мускул ее не находится в покое, Соколова рассмеялась:

— Так отчего же она с ума сошла?

— Ай, Анна Григорьевна! — вдруг осевшим голосом сказала Глаша. — Вагинские режиссеры говорят, что Илью Сергеевича Корнева от нас куда-то забирают.

Неужели правда? Неужели опять все покатится под гору? Вернется прошлогодний смрад?

Осенью Таранов смущенно рассказал Соколовой, что приглашенный еще Рышковым заслуженный артист Косматов, талантливый, с отличной школой, получил ответственную роль в кино и внезапно отказался от преподавания, а новый курс в качестве руководителя принял заслуженный деятель искусств, бывший главный режиссер крупного периферийного театра Ларион Николаевич Недов.

— А в наших театрах вы никого не нашли? — спросила Соколова.

— Из министерства товарищи его рекомендуют, у нас в Управлении культуры он произвел прекрасное впечатление, — веско возразил Таранов. — А знаете, эти совместители… Он энтузиаст, яркий, интересный человек, сами увидите, находка для института.

Впервые Соколова встретилась с «находкой» в гардеробной. Спускаясь по лестнице, ощутила тонкий запах духов. У зеркала стоял рослый человек лет пятидесяти. Светлый костюм, яркая шелковая рубашка с небрежно расстегнутым воротом, порядочная лысина (он старался закрыть ее, расчесывая редкие рыжеватые с сединой кудри). Быстро пряча гребенку, Недов повернулся от зеркала.

— Простите, вы, конечно, Анна Григорьевна? — Он почтительно склонился. — Недов Ларион Николаевич.

— Соколова. — Она не успела отнять руку, так стремительно он приложился к ней.

Одежда, довольно красивое лицо, глаза, улыбка, певучий тенор и даже запах духов — все почему-то резко не понравилось ей.

— Я счастлив познакомиться, я бесконечно много слышал о вас!

Потом Соколова узнала, что эту фразу он повторял почти всем.

На одном из первых заседаний многолетний заместитель Барышева по кафедре отказался от заместительства, ссылаясь на здоровье. Вероятно, его уговорили бы, но тут встал Недов, укоризненно оглядел всех: как же так — заездили человека!

— Товарищи, предлагаю использовать меня, — сказал он с нагловатой наивностью. — Здоровьем не обижен, голова варит. Вы, конечно, меня не знаете, но ведь под руководством… — Он почтительно глянул на Барышева. — А буду плох — снимете!

И его выбрали, потому что большинство воздержалось от голосования.

Воздержалось!

Недов легко оттеснил Барышева, которого тяготили обязанности завкафедрой, и даже властного, хитрого директора перехитрил и прибрал к рукам.

Таранов ослеплен им. Удивительно — неглупый, энергичный, превосходный организатор, казалось бы, идеальный директор. То, что он в прошлом актер (пусть плохонький!), дало ему знание специфики. Казалось, директор понимал даже сложную работу Рышкова, гордился тем, как художественный руководитель бережно и настойчиво помогал талантливым педагогам обрести крепкие методические основы, освобождал институт от ремесленников. Таранов ходил на уроки актерского мастерства, читал, занимался методикой, просил Рышкова разрешить ему ассистентскую работу, вел ее усердно, скромно.

— Пусть для души ассистентствует, учится, — говорил Рышков. — Таланта нет, но он выучится грамоте, будет великолепный, редкостный директор.

Научить Таранова «грамоте» Рышков не успел. А Недов теперь виртуозно играет на слабой струне директора — тяге к творческой работе.

Он пригласил Таранова к себе в ассистенты и дал ему такую самостоятельность, что студенты называют курс «директорским».

Вторым ассистентом Недова работает Стелла Бух, и с первого же семестра про их учеников стали говорить, что они «протаранены, бухнуты, но еще недовывихнуты». Ох, эти озорные студенческие остроты — в них всегда есть зерно истины!

Соколова вдруг засмеялась.

В начале педагогической работы она получила прозвище «Анны Кровожадной». Тогда ее, совершенно растерянную, по-своему успокоил муж:

— Молодцы! — И Павел Андреевич расхохотался. — Представляю: жилы из них тянешь, кровь пьешь! Ты же начисто забываешь о своей ненормальной работоспособности. И еще: боишься, что молода, уважать не будут, и напускаешь на себя драконову строгость. Конечно, Кровожадная! Да не огорчайся — это не из страшных прозвищ, это — любя.

Недова студенты прозвали Иудушкой Головлевым — это уже страшно.

На первом же экзамене нового курса Соколова измучилась. Зачем приняли явно неспособных и малоспособных? Как можно коверкать молодые жизни, обманывать, заведомо вести их к разочарованию, может быть, отчаянию? А что за нелепые этюды? Здоровый парень падает в обморок, получая комсомольский билет; жена уходит от мужа, потому что он «систематически не выполняет производственные задания». Кто может в это поверить всерьез, по правде сыграть эдакую пародию на плохую пьесу? Даже способные студенты ведут себя противоестественно, напряжены, работают напоказ. Это же калечение людей. Зачет принять нельзя. Больше половины студентов следует отчислить — актерами они не будут, пусть ищут свою настоящую дорогу — и принять новых. Событие чрезвычайно грустное, но если уж допущена ошибка, нужно поскорей исправлять, нельзя же уродовать молодежь.

Все это она сказала на обсуждении. Вероятно, сказала слишком резко. Линден, несколько сгладив остроту, поддержал ее. Ассистенты Линдена громили Недова с молодой безудержностью, договорились до весьма спорных положений — разговор ушел в сторону. Вагин и большинство совместителей, занятые у себя в театре, экзамена не видели. Нашлись у Недова защитники-сторонники. Кое-кто смолчал — ведь Недов стал уже силой в институте, дружил с директором, в парткоме — с Ладыниной, замещал Барышева. В Управлении культуры, в райкоме он уже казался своим человеком, да и рекомендовал его кто-то из министерства. Зачем же ссориться с таким товарищем? Равнодушные решили, что их дело сторона, силы нужны для своей работы. Обсуждение получилось добренькое, ободрительное, даже тематику этюдов кто-то хвалил. Экзамен кафедра приняла.

Недов восторгнулся «нелицеприятной критикой», сказал, что, хотя у него «есть своя методика», он, конечно, все учтет и надеется «вскоре исправить ошибки и заслужить единодушное одобрение кафедры». Дурак или подлец? И то и другое?

Соколова попробовала поговорить с Тарановым. И увидела, что он только выучил профессиональные термины, набор приемов, тренировочных заданий игр. Но содержания, цели, внутренней связи их совершенно не понимал. Бессмысленная мешанина упражнений показалась ему «новаторской методикой».

Недов утвердился в числе ведущих педагогов. Все, с чем страстно боролся Рышков, поднимало голову, объединялось. На кафедре актерского мастерства создались группы, возникла рознь и росла. Это понимали на других кафедрах, об этом говорили старшие студенты. Только Ладынина на все глядела из-под каблука директора, считала, что Недов «внес живую струю», по-прежнему всем улыбалась, всех ласкала взглядом красивых голубых глаз, а в минуты опасности защищалась валидолом.

Отлично во всем разбирался Барышев. Но когда Соколова попыталась заставить его действовать, он закрыл лицо тонкими, высохшими руками:

— Не торопите инфаркт, Анночка. Дайте пожить, поработать еще… Осталось мало.

Вся жизнь Барышева прошла на глазах Соколовой.

Лет тридцать назад молодой хирург Павел Андреевич Соколов почти с того света вернул тоже молодого еще артиста Арсения Артемьевича Барышева, доставленного в клинику с острым гнойным аппендицитом.