Обитель Синей Бороды - Вера Колочкова

– Да… Я сама… Я сама виновата… Господи, да за что же?!.

– Хм… Знаете, вот сколько работаю, столько и слышу в подобных случаях: за что? А вы все-таки соберитесь с силами, спросите по-другому! Может, не «за что», а «для чего»? Есть, есть в этом вопросе смысл, поверьте мне. А впрочем, чего я перед вами философствую, не та минута… В общем, у вас есть время – еще неделю как минимум здесь продержим. Решайте сами.

– Что… решать?

– Вы можете написать отказную. Ваше право. Посоветуйтесь с родственниками.

– Отказную?! Да вы что?! Нет, конечно же, нет! Об этом даже речи быть не может!

Голос вдруг зазвенел, отдался болью в затылке. Соня застонала, закрыла глаза, оттолкнула от себя воздух вялыми руками. И врачиху эту безликую тоже будто – оттолкнула… Пусть уйдет! Сказала же – нет. И речи не может быть. Что ей еще надо от нее?

Соня и не могла ответить ей по-другому. Сама по себе страшна была мысль – ответить по-другому. Только потом, после времени, понимать начала – почему. Да-да, именно от страха, заложенного в противоположной мысли… Не от скороспелого взлета материнской любви к своему несчастному Николеньке – чего уж, надо иметь смелость это признать! – а от постыдного страха. Многими нашими благими порывами руководит этот постыдный страх – сермяжный, первородный. И многие натягивают на себя белые одежды благородства из страха. Как же – осудят ведь. Честно благородный социум и осудит. И никто в такие моменты и мысли коварной не допускает, что сами по себе честность да благородство в их чистом виде – это ведь другое что-то, к страху отношения не имеющее. Это уже – ипостась иная, внутренняя, независимая, не траченная внутренним испугом и давлением извне. И настоящее материнское чувство, позволяющее принять несчастное дитя таким, какое на свет народилось, – это тоже другое… Это чувство природой, Богом дано. И плевать ему на осуждение или одобрение социума, оно просто есть, само по себе живет. И счастливы те, у кого оно есть. И пусть благодарят природу и Бога.

А если нет – что ж, делай по правилам. Кого родила, того бери и расти. Как – это уж твои заботы. А к заботам приплюсуй еще и непреходящую постыдную безысходность, прими ее, смирись, потому что никуда от нее не денешься, никаким волевым движением души не избудешь. Это – навсегда. Это – уже не изменить. Не придет добрый врач, не вылечит, как простуду. Это – навсегда.

Нет, добрых и философских разговоров об этом много, конечно. Как сказала врачиха – не спрашивай, мол, за что, лучше спроси – для чего. Успокоительные рассуждения, в пользу бедных. Такие, мол, дети – счастье в семье, Божьи подарки. А если человек не может, не умеет принять подарка? Если он не приспособлен для него, да просто – не талантлив? Должна же быть хоть какая-то гармония, баланс между подарком и способностью его принять с радостью? Ну не получается если?! Как тогда надо приучаться к этому безысходному «навсегда»?

Страшное какое слово – навсегда. И ужасно стыдное. Не само по себе слово стыдное, конечно, но фон присовокупления стыдный. Потому что не должна мать рефлексировать, права не имеет. И от того еще горше на душе – от самоуничижения… Слаба, слаба оказалась перед испытанием, не можешь с собой совладать. Не мать, а полное ничтожество. Провалилась в омут этого «навсегда», не можешь выплыть. А выплывать надо, надо! Да, твой сын Николенька – это навсегда! С его лунообразным лицом и писком котенка, с косо прорезанными и широко расставленными глазами, пороками сердца и сосудов, с отставанием в умственном, психомоторном и физическом развитии – навсегда! И ты при нем – навсегда! Навсегда! Запомни это, прими, смирись! И люби.

Нет, она его любит, конечно же. Уж как получается. Пусть это любовь-смирение, любовь-стыд. Хотя у настоящей материнской любви не может быть никаких оттенков. Но как от них избавиться, от этих оттенков, если, например, везешь коляску по улице и ловишь на себе сочувствующие взгляды прохожих? Но прохожие – это еще ничего, наплевать ей на них, по большому счету. А вот когда на взгляд Олега невзначай нарываешься, тут уж собственная пристыженность поневоле гневом оборачивается. Ох, сколько там страдания молчаливого, непроходимой замкнутости в самом себе! Как будто Николенька его страшно оскорбляет своим присутствием.

Он даже в роддоме побоялся его на руки взять. Медсестра протянула сверток, а Олег онемел. Стоит как столб, весь бледный, испарина на лбу выступила, кадык по шее туда-сюда ходит – еще немного, и в обморок упадет. И глаза такие… Несчастные, безумно-затравленные. И это ее Олег! Всегда легкий на подъем, романтично влюбленный, уверенный в себе! Выходит, и не уверенный вовсе…

Екатерина Васильевна тогда героически спасла ситуацию. Выплыла из-за спины сына, как тень, оттолкнула легонько в сторону, протянула руки к кружевному свертку. Лишь приказала сыну коротко:

– Сонечке – цветы, медсестре – конфеты…

Он автоматически кивнул, засуетился некрасиво, нескладно. Как сцена из комедийного фильма под названием «дитям – мороженое, а бабе – цветы». Главное – не перепутать.

Со стороны, наверное, и впрямь смешно выглядело – какой папаша испуганный оказался. Соня отдала ребенка Екатерине Васильевне, глянула на Олега в отчаянии… Едва сдержала слезы обиды, сжалась в комок. И лицо вспыхнуло, как от пощечины.

А дома уже не до обид было – как-то затянулось все хлопотливой паутиной. Кормление, купание, постирушки, вечный недосып, голова кругом. Олег приходит поздно – на работе аврал. С трудом часок выкроил, чтобы до загса доехать, ребенка зарегистрировать. Сунул ей свидетельство о рождении, будто обременительную бумажку какую…

– Сонечка, теперь бы в церковь, окрестить надо! – торопливо произнесла Екатерина Васильевна, упреждая ее обиженную реакцию. И опять, как тогда, в загсе, заслонила собою сына. – Но это уж мы сами с тобой, Олежке же некогда…

В церкви она плакала. Как ей казалось, слезы были чистые, светлые. Батюшка с большой осторожностью принял слабое тельце ребенка в руки, окунул в купель. Потом похвалил их, что имя дали ребенку по святцам, сказал, что его святой Николай-угодник беречь будет. Очень хорошее имя – Николай. Коля. Коленька. Это уж потом Екатерина Васильевна переиначила его в Николеньку. Так и пошло – Николенька да Николенька…

Впрочем, ей всегда чудился в этом какой-то подвох. Слышалось в двойной уменьшительной ласковости – Николенька – что-то до боли пронзительное, уничижительно-снисходительное. Здорового ребенка так никогда не назовут. Он будет Колей, Коленькой, Колькой, Колясиком… Да кем угодно! Но не Николенькой же… Был, был тут обман. Сами себя обманывали. Будто искупали свое стыдливое смирение. Олег хоть не притворялся, по крайней мере.