Бессонница - Надежда Кожушаная

- А теперь, оказывается, - это он ее обидел, - сообщил Барин.

Она плакала, морщилась.

- Нет, это не обед, - он бросил на стол салфетку и ушел.

"Прошу продлить мне срок сдачи моей книги, - писал он быстро, деловито, как "писатель". - Дела в моем имении не двигаются: вы знаете, как у нас работают без хозяина. А письма, которыми меня одолевают наши дамы и которые я не могу оставить без ответа..." - Он отложил перо, встал и прошел в спальню, где сидела Мари с распухшими глазами.

- Где-то были чернила... - он поискал на секретере. - Если хочешь, извини. Просто дом должен иметь свое лицо. Раньше это был чужой дом. Что же страшного в том, что я хочу хоть что-то изменить. Пусть по-своему. Но по-своему. И все.

Сел рядом. Посидели, не касаясь друг друга.

- Посмотрим вместе, - сказал он. - Ты хозяйка.

И в кабинете, разложив на полу план перестройки дома, ползали по нему на коленях, разглядывая мелко нарисованные цветочки в будущей оранжерее, фигурки хозяина и хозяйки, беспечно наслаждающихся уютом дома.

- Спорим, не орхидеи? - Мари улыбалась.

- Как - не орхидеи, когда вот - справочник! - Он, не вставая, взял справочник "О цветах", открыл заложенную страницу и показал Мари рисуночек, потом сравнил с цветочком на плане. - Нет, не орхидеи. А кто?

- Крокусы! - крикнула она и кинулась обнимать его. Потом изобразила "пронзенное страстью сердце" и со стоном покатилась на пол. - Я полюбила... мрамор! - сообщила она.

Он поднес к ее лицу кулак - смотри мне! - и обнял, поцеловал, гладил, ласкал, как будто не видел ее давно-давно.

Потом она сидела на диване и смотрела на Барина, которого видно было через приоткрытую дверь. Он писал, умно, быстро, осененный, не успевая записывать сам себя, яростно прикуривая от свечки, бросая курить, опять писал...

И она смотрела на другую дверь: дверь запертой комнаты, еще окруженную не содранными старенькими обоями.

- Я же еще ничего не знаю, - объяснила она спине Барина, потом - двери. - Кроме смерти. Вот и все.

- Похоже на какую-то картину, - сказал Барин, глядя в окно на серый темный вечер, - по колориту. Нет, все-таки такого отвратительного неба не бывает. Только - нам. Спасибо, - отошел от окна, увидел смятую постель, внимательный взгляд Мари.

Сел рядом. Подумал.

- Нет, надо что-то придумывать. Надо двигаться. Тьма, грязь - не для людей. Мы очень хорошо знаем тьму и грязь, мы отдали дань грязи!.. Нет, какое же смешное небо!.. Мари, деньги есть, на безумства хватит на год! К черту дом! Французские спектакли?! Альпы, Женева, вечный Рим. Я был в Италии, но до Рима не добрался, Я понимаю: Риму все равно, есть ли я. Но мне не нравится, когда кому-то все равно: есть ли я. Я протестую. Едем?! Европа - год, а почему одна Европа? От Ливерпуля до Америки - четырнадцать дней. Из Одессы в Константинополь - месяц. Индия, а? Брамины, невольники, гады, Аравийские пустыни - почему нет?! Я знаю, что суета сует, но я хочу иметь повод, чтобы сказать это _устало_!.. И, если хотите, я буду на том острове, где пал Наполеон! С каких вершин, ай-яй! Любимых вершин маленьких мальчиков и вечных идеалистов. Но я был мальчиком? Был. Побыл. И теперь я хочу побыть не мальчиком... - он отошел к окну и уже не увидел грязного серого неба.

Он стал собраннее, глаза загорелись, он повернулся к Мари и сообщил главное:

- А потом, после всего, мы сделаем главное! Мы узнаем, что суета сует, нам надоест Европа, мы невзлюбим Азию, - и вот тогда!.. мы познаем еще. Усталые и непредполагающие! Мы узнаем святую святых: Вифлеем и Голгофу. Молча, на равных. Растворившись в преклонении. И мы - успокоимся, потому что ничего нет выше преклонения... Бред! - и он засмеялся радостно.

- Почему бред? - подхватила Мари. - Я очень хорошо помню Вифлеем! Только мне кажется... - она помолчала, боясь обидеть его. - Мне кажется... что ты никогда не будешь там.

Он долго смотрел на нее.

Понял и почувствовал то, что поняла и почувствовала она. И ударил ее по лицу тыльной стороной ладони. Жестоко. Резко. По-барски.

Она охнула, но не заплакала.

- Еще что-нибудь расскажи, что тебе кажется, - сказал он.

Она замолчала, совсем, стала чужой.

- Я же должен знать о себе. От любимой. И любящей.

Она молчала.

- Ты сейчас похожа на сучку. Такие бывают виноватые сучки, когда нагадят. Не понятно, что надо сделать?

Она поднялась и пошла к нему, чтобы обнять.

- Не-ет, - он отстранился. - Они очень сильно воняют после того, как нагадили. Халим!

Халим видел сцену, но вошел не сразу. Выждал.

Вошел.

- У нас через дом живет ветеринар, пригласи, пожалуйста. Наша дама никогда не видела ветеринаров.

Халим молчал, искоса глядя на Мари.

- А вам, - сказал ей Барин. - Пройдите, пожалуйста, на место. Во дворе, направо. Быстрей!!

Мари стояла у конуры, откуда выглядывала сука, прикрывая собой щенков.

Халим выждал за домом определенное время, чтобы сказать, что у ветеринара был, но ветеринара не было.

Барин видел того и другую из окна, но не шевелился.

Смотрел.

Мари стало интересно с сукой, она присела на корточки, погладила ее, и сука не сопротивлялась. И дала погладить щенков, мягких, маленьких, с едва прорезавшимися глазами.

И Халим, и Барин _выдержали_.

- Дома нет, - сказал Халим, "запыхавшись".

- Жалко, ну Бог с ним, - ответил Барин. - Позови!.. - закрыл дверь за собой и тут же выглянул опять. - Ты сегодня едешь? Хорошо.

Халим подошел к Мари с сукой, присел рядом и тоже погладил щенков.

- Скоро пост, - сказал Халим.

- А Сергей Андреевич был в Вифлееме! - ответила Мари.

Впервые Барин не ночевал с Мари.

Он собрал рабочих и ночью устроил настоящую чистку заброшенных и запертых комнат. Народу собралось много, шумели и ломали так, как будто не ломали, а охотились на дикого зверя.

Из запертой комнаты вынесли мебель бывшего хозяина.

Стулья, похожие на трон, зеркало в оправе, ненастоящее, из фольги, но сделанное под царское. Опахало из перьев, наверное, куриных. Кукольная мебель, ненастоящая.

И Барин сам закончил отделку, сделав стену комнаты белой, как в итальянских дворцах.

А Мари честно пыталась заснуть. Крутилась, считала про себя цифры, зажимала глаза, накрывалась одеялом - и не могла.

И заплакала, наконец:

- Не могу!..

А Барин, вытирая руки тряпкой, смоченной в скипидаре, слушал ее плач и думал совсем другое: он думал, что она раскаялась.

Что она ждет.

- А давай, напьемся? - сказал Барин.

- А как?

Оба были смущены ссорами. Обоим хотелось помириться и не вспомнить обиды.

- Ты никогда не пила? Ха! Учу! - он обрадовался, расставил на столе необходимое. - Это легко. И бывает кстати, когда редко. Особенно в России: здесь пьющие добрые. Если редко. А! И говорят: какой человек бывает пьяный, такой он будет в старости. Надо вас проверить, - он поднял стаканчик. - За здоровье Вифлеема!