Трудный переход - Иван Машуков

Многие люди в Крутихе говорили ему, что Платон рассчитывает остаться в старом доме, думает забрать себе всё. Наверно, так оно и было. Если бы Платон хотел всё по-доброму сделать, он бы мог уже начать постройку нового дома для себя и для своей семьи. Так ведь всегда бывало: когда старший брат решал уходить из отцовского дома, оставляя его младшему, он начинал строиться. А Платон всё медлил. Значит, задумал против своего младшего брата плохое! Стоило Генке об этом подумать, как он делался ещё злее.

…Как-то на вечерке один парень обозвал его кулацким выкормышем. Генка полез драться, выбил парню зуб. Его сводили в милицию. После этого он бросил ходить на вечерки, зато часто стал бывать на «майдане» — так крутихинцы прозвали место сборища игроков в карты. В избушку старой одинокой вдовы набивалось пропасть народу. Дым стоял коромыслом, игра шла ночи напролёт. Ругались до хрипоты, жадными руками загребали выигрыш. Генке в карты не везло.

Однажды он проиграл очень большие по крутихинским понятиям деньги — пятьдесят рублей — и не знал, как уплатить долг. Но тут подвернулся Кузьма Пряхин — крутихинский старательный мужик, про которого говорили, что он работой и себя и жену свою скоро в гроб заколотит. Бедный мужик Кузьма был одержим мечтой сделаться «настоящим хозяином», а из-за этого недосыпал ночей и тащил в свой двор любую верёвочку. И надо же было, чтобы на майдане Генка попросил у него закурить. Пряхин подозрительно оглядел Волкова и протянул кисет. При всей осторожности и расчётливости, Пряхин не мог победить в себе одной слабости — он иногда захаживал в майдан. Глазел на игроков, следя за игрой, но поставить рубль-другой на кон и самому начать игру не решался. Тем не менее деньги он таскал с собой в кисете; привычка хранить в кисетах не только медяки, но и бумажные деньги была в Крутихе распространённой. Генка, взяв у Кузьмы кисет, живо нащупал в нём две-три смятые бумажки. Он опустил руку за табаком и, вытащив одну из бумажек, незаметно сунул её себе в карман. Кузьма взял кисет. Но не успел Генка докурить папироску, как Кузьма заорал:

— Деньги украли! Десятку!

Он бросился с кулаками на Генку.

— Ты украл! Отдавай, гад!

Майдан зашумел.

— Не брал я, — стал отпираться Генка. — Хоть обыщите…

— Отдавай, а то я тебе всю душу вытрясу! — не отступал Кузьма.

— Может, у тебя никакой десятки и не было? — усомнился кто-то из игроков.

— Что, я дурак, что ли, — обиделся Кузьма. — Был рубль, тройка, а потом ещё десятка! Четырнадцать рублей было!

— Не брал я, — повторял Генка. — Напрасно на меня говорят!

— Что ты к парню привязался? — неожиданно пришёл на помощь молодому Волкову Селиверст Карманов. — Говорит же он, что не брал!

— Верьте вы ему! Ну, берегись, Генка! — погрозил Кузьма кулаком в последний раз. — Не попадайся мне в узком переулке!

С этими словами мужик вышел, сердито хлопнув дверью.

Игроки переговаривались:

— Последнее дело — из кисета деньги тащить…

— Удавится теперь Кузьма из-за десятки!

Генка понял, что его оправданиям не поверили. Но именно с этого случая на него обратил внимание Селиверст Карманов. Чтобы уплатить проигрыш, Генка взял у брата из амбара пять мешков пшеницы. Он продал этот хлеб Селивёрсту. Карманов стал ссужать младшего Волкова деньгами. Постепенно Генка попал в зависимость от Селивёрста. Карманов приводился кочкинскому барышнику свояком: «Могу девку Федосова за тебя высватать», — обещал парню Селиверст. Генка млел от восторга. Карманов начал приглашать Генку к себе, чем ещё сильнее привязал его. Незаметно Генка оказался на сборищах у Сели-верста.

Приходил, как будто «на огонёк», — посидеть, потолковать о том, о сём Лука Иванович Карманов, Селивёрстов родственник. Лука Иванович принадлежал к той же старой породе крутихинских «уважаемых людей», что и Платон Волков. Поглаживая длинную белую бороду, он говорил раздумчиво, неторопливо. Вообще во всех движениях его виден был человек, знающий себе цену.

— Хлебозаготовки эти… они… конечно… озлобляют мужика. Да. Справному-то хозяину от хлебозаготовок этих хоть в петлю… — осторожно выбирая слова, говорил Лука Иванович.

— В петлю! Лучше скажите вы — как хлеб не везти? — перебивал его Селиверст.

— Как же не повезёшь? Заставят.

— А не везти — и всё! — резко взмахивал рукою Селиверст. Но идти на такие крайности немного находилось желающих в Крутихе. Лука отлично понимал это и осаживал Селивёрста. Генка прислушивался к тому, что говорил умный и, как ему казалось, добрый старик Лука Иванович.

— Читал я в газете, — начинал Лука. — Они, видишь, заводы будут строить, воздвигать. Вот и нужен им хлеб-то наш. Заводы-то небось не прокормят. Железо — оно железо и есть. Его не угрызешь. А хлебец-то мяконький… Пойдут на уступочки!

— Петля нам, петля! Доведут нас! Не уступочек ждать, а подыматься надо! — горячился Селиверст.

— Если, конечно, власть не спохватится и по-другому не повернёт… — многозначительно поглаживал бородку; Лука.

Генка вместе со всеми слушал эти откровения. Но у него было своё. Ему казалось, что при помощи этих взрослых, серьёзных людей он добьётся заветной цели. Только бы ему сделаться полным хозяином на старой усадьбе Волковых! Он бы женился на кочкинской девке. Не стал бы больше занимать деньги у Селивёрста, а, пожалуй, сам бы дал ему… Да что! Уж тогда бы он развернулся!

Но всё вышло иначе. Оказалось, что Селиверст его только поманил. Давая ему деньги, Карманов на него рассчитывал..

Однажды на сборище у Селивёрста было упомянуто имя Дмитрия Мотылькова.

— Мотыльков — самый вредный человек у нас в Крутихе, — говорил сквозь зубы Селиверст. — Сапожков и все другие делают то, что он велит… Убрать его надо!

Все сразу замолчали, как только Селиверст произнёс эти слова. А Генку обуял страх, потому что Селиверст пристально поглядел на него…

Теперь это же имя гонит его прочь из Крутихи. Ему ни за что нельзя встречаться с Селивёрстом Кармановым. Если же он с ним встретится, тогда… Генка боялся об этом подумать.

У него уже пропала охота ликовать по поводу своей ловкости и потешаться про себя над оставшимися в Крутихе милиционерами. Усталый и не уверенный в том, что идёт правильной дорогой, Генка угрюмо оглядывал степь. Ночь близилась к концу, перед рассветом стало как будто темнее. По низине задымился вихрь, закружились снежинки, треснуло, зазвенело что-то в ближнем овраге. Но это были обычные звуки холодной предвесенней ночи, и Генка к ним уже успел привыкнуть. О близости леса уже можно было судить по кустарникам, росшим на невысоких холмах и по краям оврагов. Вдруг совсем близко раздался протяжный и тоскливый волчий вон. Генка застыл неподвижно, вглядываясь в темноту. Он слыхал, что волков много в Скворцовском заказнике, отсюда они распространяются по всей округе. Генка неуверенно сделал шаг вперёд и сразу же увидел зверя.

Волк сидел на дороге. Один. Тощий, ледащий. Генка топнул на него. Боясь громко кричать, зашипел, замахал руками. Зверь отскочил и снова сел, ощеривая клыки. Генка снова наступал. Зверь опять отскакивал. Сколько времени это продолжалось, Генка не замечал. Пот заливал ему глаза, пар клубился вокруг его головы, дыхание вырывалось со свистом. Генке надо было часто махать руками, приседать, делать устрашающие движения. А волк всё отскакивал в сторону, чуть поодаль садился, выжидающе следил за человеком. Наконец, подняв морду кверху, он завыл. И тотчас же ему; откликнулись другие волки; Генке показалось, что они были совсем близко. Он затравленно огляделся. Уже бледнела, становясь прозрачной, узкая луна на посветлевшем небе. Угасали звёзды. Наступало утро. Рядом чернел лес — это мог быть только Скворцовский заказник. Генка ступил от дороги в сторону и побежал. Волк перестал выть и скакнул за ним…

Генка, добежав до лесной опушки, бросился к высокой сучковатой берёзе и полез на неё. Пальцы срывались, страх сковывал движения. Но ему удалось ухватиться за сук, подтянуться. Волк, подбежав к берёзе, поднял морду кверху и завыл. Генка, сидя на дереве, видел, как на его призыв начали сбегаться волки. «Они меня загрызут, или я замёрзну тут», — в тоске думал Генка. Стоило ему уходить из Крутихи, чтобы здесь, в этом лесу, попасть к волкам! Сперва, когда Генка влез на берёзу, ему было жарко. Но скоро зубы у него застучали от холода. «Пропаду, пропаду», — упал он совсем духом.

Волки, сбежавшись, сидели поодаль, потом начали кружиться. Генка ясно видел с берёзы их широкие кверху и узкие книзу морды, горящие глаза. На загривках по желтоватой шерсти шли чёрные ворсины.

Как большие поджарые собаки, непривычные человеческому глазу, волки вдруг вытянулись в цепочку и понеслись скачками друг за другом. «Да это же свадьба! Волчья свадьба!» — пришло в голову Генке. Он увидел волчицу. Она шла впереди, делая большие прыжки, менее крупная, чем другие волки, почти без загривка на толстой круглой шее, менее поджарая, с вытянутым хвостом. Позади стаи подпрыгивал тощий волк. Он был меньше других, но тянулся за всеми, бежал. Вот волчица круто повернула в сторону, сделала несколько прыжков и оказалась в хвосте стаи. Тощий неловко подбежал к ней, она огрызнулась на него, показав клыки. В тот же миг всё смешалось. Рычанье, визг, тучи поднятого снега — вся стая набросилась на одного. Волчица отбежала в сторону… А от тощего только клочья летели. Это было так страшно, что Генка закричал.