Трудный переход - Иван Машуков

После того, как это случилось, из-под ареста под расписку о невыезде был выпущен Селиверст Карманов.

Карманов пришёл из Кочкина в Крутиху пешком. После нескольких пасмурных дней вновь засияло солнце. Снег с дороги начинал сходить, земля на завалинках и на солнечном припёке уже просыхала. Так и чувствовалось, что ещё немного — и наступит время, когда можно будет запрягать застоявшихся коней в плуги.

Селиверст Карманов шёл по улице Крутихи, обходя лужи на дороге, выбирая сухие места. Был он в чёрном романовском полушубке, баранья шапка, сдвинутая на затылок, открывала широкий белый лоб в капельках пота.

Навстречу Селивёрсту, увидав его, поспешил со своей усадьбы Платон Волков. Платону не терпелось узнать что-нибудь о Генке. «Может, его уже изловили?» — думал он.

— Здравствуй, Селиверст Филиппыч! — сказал Платон и чуть притронулся рукой к старой, потёртой шапке.

— Здорово, Платон, — ответил Карманов. — Как живёшь-можешь?

Они остановились на дороге напротив дома Волковых. Где-то сзади прилепилась избёнка Никулы Третьякова… Селиверст стоял лицом к лицу с Платоном, который, словно больной, держался рукой за грудь, разговаривая, кривился. Селиверст толковать с Платоном долго не собирался. Его раздражала самая фигура Волкова, на одутловатом лице которого застыло выражение притворной печали. Платон же, остановив Карманова и поздоровавшись с ним, не знал, с чего начать расспросы. Поэтому на вопрос Селивёрста о том, как живёт он, Платон склонил голову набок, развёл руками, как бы говоря этим: вот тут он весь, и хвалиться нечем, Селиверст по-своему понял этот жест.

— Не узнаю я тебя, Платон Васильевич. Шибко тихий ты стал. А тут драться надо. Бить! Коммунисты под нас мину подводят, а мы молчим?

— Кого бить-то? — сделал вид, что не понял, о чём идёт речь, Платон.

— Всех! — выкрикнул Карманов.

После этого слова, подчёркнутого резким взмахом руки, Селиверст ругался озлобленно, грубо. Платону была неприятна ругань, но он молчал.

— Всех! Всех! — шумел Селиверст. Прищуренные глаза его смотрели холодно, жёстко. — Да что! — переменил он тон и махнул рукой с презрением. — Так нам и надо! Щиплют нас, а мы молчим. Скоро нас не только ощиплют — палкой проткнут, на огне зажарят, да и сожрут. А мы молчать будем!

— Да что же делать-то? — не удержался Платон.

— Бить! Брать, хватать их… Слушай! Я бы этих партийцев, комячеешников… Гришку! — Лицо Селивёрста исказилось.

Платон замахал руками.

— Что ты, что ты, Селиверст Филиппыч! — вполголоса, переходя на шёпот, заговорил он. — Разве можно это?

Платон опасливо посмотрел по сторонам. Но на улице никого постороннего не было. «Эх ты… волк трусливый!» — с открытой насмешкой взглянул на Платона Селиверст.

В Кочкине, на допросах, в тесной камере милиции, сидя на нарах с пьяными и случайно попавшими сюда людьми, Селиверст приготовился ко всему. Тогда он не думал, не надеялся на то, что будет всё так просто — откроется камера и ему скажут: «Иди, ты свободен», — и он выйдет. Но надолго ли эта свобода? Нет, ему надо отсюда поскорее уходить. В душе Карманова бушевала ярость. Не застоят его такие, как Платон, продадут!

— А может, попробовать? Ведь вокруг Гришки немного людей. Что их, ячеешников, кучка! А самостоятельных мужиков больше. Только нет у них такой спайки! Ты понимаешь или нет? Нужна нам своя партия! При этих словах Платон заметно побледнел, и Карманов со злорадством отметил это про себя. «Напугался, так тебе и надо! А больше я ничего не скажу», — подумал он.

Платон торопливо размышлял: «Ежели он приплетёт меня, покажет, что я в его партии? Что же будет?»

Когда-то Генка что-то набедил и убежал. Платон сказал себе: «Хорошо, теперь этот шалопай не вернётся. Только бы его не поймали — может сказать тогда, что в ту ночь, когда бежал из Кочкина, он приходил домой… Станут меня таскать», — морщился Платон. Больших неприятностей он не предвидел. Но теперь зловещие слова Карманова открыли перед ним всю бездну, в которую его могли втащить. Платон давно приходил к мысли, что ему надо распродать по сходной цене известным ему людям не только инвентарь, но и скот и лошадей. А может, и дом продать… У Платона были обширные знакомства не только по сёлам, но и в самом Каменске, он знал барышников и спекулянтов, готовых купить и перепродать всё и вся. И на это он надеялся. На чрезвычайные меры борьбы, о которых шумел Селиверст, Платон не рассчитывал. Они его пугали. И он старался держаться от всего этого в стороне.

Он даже подумывал, распродав имущество, уехать подальше да поступить на должность полевода в какой-нибудь совхоз. Да проклятая привязанность к старому гнезду мешала. И теперь в смятении он не знал, что делать.

Григорию сразу же сообщили о возвращении Селивёрста. Из всех людей, которых имел основание подозревать в злом умысле Сапожков, самым вредным, хитрым, изворотливым врагом казался ему Селиверст Карманов. На поверхности — такие люди, как Генка или даже Лука Карманов. А вот дальше — там Селиверст. Он не обнаруживает себя до поры до времени, он словно в глубине скрывается, но тем труднее его вытащить на свет божий, и оттого он наиболее опасен…

Когда Иннокентий Плужников, придя в сельсовет, сказал Григорию, что Карманова выпустили, Григорий с минуту молчал, не зная, что ответить. Как? Выпустить Карманова! Да что они там, в милиции, с ума посходили, что ли!

Григорий сидел, опустив посуровевшее лицо. Потом он быстро поднял голову и резко произнёс, обращаясь к сидевшему за другим столом Тимофею Селезнёву:

— Поеду я в волость!

— Правильно, — отозвался Тимофей; он думал о том же, о чём и Григорий; они перед этим разговаривали. — Поезжай…

«Что такое творится! — негодовал Григорий, идя из сельсовета домой. — Нашли дело — Селивёрста отпустить. Так и виновных не окажется».

Григорий живо заседлал коня, положил в карман полушубка револьвер и поехал в Кочкино.

Селиверст Карманов переступил порог своего дома. В просторной кухне его встретила жена — дородная, статная, спокойная.

— Вот и тятя наш пришёл! — сказала она, выталкивая вперёд себя маленького сынка, словно ничего особенного и не случилось.

В семье Карманова привыкли к сдержанности. Жена младшего брата сидела за прялкой; монотонно жужжало, вертелось деревянное колесо, сновали быстрые руки, постукивало под ногой.

Она только потише стала стучать прялкой, молча кивнула деверю. В широкие окна лился яркий свет дня. Кошка сидела на полу, жмурилась. Домашний уют, тепло. Селиверст раздевался. Жена его, принимая от него шапку, полушубок, старалась заглянуть ему в глаза. Селиверст хмурился.

Со двора в кухню вошёл Карп. Увидев брата, он, словно бы стесняясь, сказал:

— Здравствуй! — Снял тужурку, повесил её на вешалку у печки, прошёл вперёд и, погладив себя по жидкой бородёнке, сел на лавку, чуть поодаль от своей жены. Карп был ещё молодым мужиком, но что-то отвердело уже, застыло в его лице.

Жена Селивёрста стала неторопливо раздувать самовар. Хотя братья и жили вместе, каждому, кому приходилось бывать в их доме, сразу бросалась в глаза раздельность семей. Селиверст женился сравнительно поздно на молодой, красивой, после долгого выбора. Жена долго не беременела. Хотел уже другую взять. Но вот принесла сына.

Теперь у них рос наследник, которого Селиверст любил и холил. И его жена держалась в доме хозяйкой.

Ещё по дороге домой Селивёрсту казалось, что всё обойдётся, всё устроится, что никуда ему не нужно будет уходить. Разве сейчас его не выпустили? Выпустили потому, что он стоял на своём — и точка! Все вопросы, задаваемые ему, вертелись вокруг незаконного хранения оружия. Сначала он подозревал в этом какой-то подвох, потом понял: ничего другого против него пока нет. Но успокоиться до конца он не мог. По мере того как он подходил к дому, уверенность его в самом себе исчезала. А когда он явился в деревню, всё представилось ему уже в совершенно другом свете. Он пришёл в раздражение, стоя на улице с Платоном.

Похоже, что его покинула всякая осторожность. Он, кажется, наговорил много лишнего. Карманов чувствовал, что ему делается страшно, что не на кого ему в Крутихе опереться. Даже Карп, брат, готов его подвести…

Селиверст достаточно пожил на свете, чтобы полностью уяснить себе своё положение. Григорий Сапожков и Тимофей Селезнёв, уж наверно, не оставят его в покое. Селиверст жестоко ненавидел Григория. Он думал, что, если Григорий или Тимофей Селезнёв явятся к нему, тогда… Селиверст готов был на крайний шаг. Но, вероятно, они поедут в Кочкино, будут добиваться, чтобы его снова арестовали.

Карманов торопливо переоделся, помылся до пояса над широким тазом. Потом, с расчёсанной бородой и приглаженными на лысеющей макушке волосами, сидел у самовара и пил чай. На коленях у него был сын. Жена преданно смотрела на мужа. Попрежнему молчал Карп. Он вообще не отличался разговорчивостью, а тут и вовсе не было особых оснований для беседы. Карп знал характер Селивёрста: он, пожалуй, ещё обругает, если к нему не во-время обратиться с каким-либо вопросом. Карп молчаливо подчинялся брату, терпел его господство. Но втайне мечтал стать хозяином и, в случае, если Селиверст свернёт себе шею, заберут его, заступить его место в хозяйстве. Поэтому от его опасных дел решил держаться в стороне.