Тополиная Роща (рассказы) - Борис Ряховский

На опушке склонился парень с седла, поцеловал девушку.

Рванулся конь, ушел в сумрак, как в воду.

На стук копыт один за другим вылетали казаки из низин, из-под горы.

Ржали кони, остро взблескивали стволы винтовок.

Опоздала засада. Миг помаячил всадник на черно-красной полосе последней зари, исчез.

Не вернулся в рощу красный кавалерист — погиб ли в боях, другой ли пообещался… Умер отец девушки, что побил ее однажды за самовольно отданного коня, — побил и простил.

Стоит дом, в углу его под камнем песчаником лежит серебряная пластинка с зеленым камнем. Живет в том доме старая казашка. Ее внукам и внучкам кажется, что бабушкины истории они слышали по многу раз, что нечего ей больше рассказать. Да никто из них не знает о красном кавалеристе.

Человек с картой, или Повесть об учителе Нурмолды

Наши старики заслужили памятники. Памятники им поставлены — в нас, в нашей памяти.

Нурмолды Утегенович преподавал нам в школе казахский язык. Он был сухоньким стариком, носил китель из сукна и любил почтительное обращение. Он ставил тройку, даже если ты ничего не знал, — за одно лишь почтительное внимание, с которым ты его выслушивал.

Бывало, если ученик не знал окончания глагола первого лица, Нурмолды Утегенович в гневе подбегал к голландке и пинал, пинал ее обтянутый железом бок: «Дым! Дым…» Тут уж мы за его спиной не стесняли себя выражением почтительности.

Пролог

Казахский парнишка по имени Нурмолды весной 1920 года был схвачен на базаре в Старом Чарджуе стражниками бека: они признали в нем заводского по рукам и по рубашонке в пятнах машинного масла. Нурмолды кормился на судоремонтном заводе — узкоплечие парнишки протискивались в судовые котлы, там скребками обдирали накипь со стенок. Бек ждал удара от рабочей дружины, в Старом городе хватали как лазутчика всякого заводского.

Дни и ночи, проведенные в подземной тюрьме под Чарджуйской крепостью, слились для Нурмолды в одну страшную ночь. Он потерял бы рассудок в смрадной и тесной земляной норе, не окажись возле него человека по имени Рахим, оренбургского татарина. Рахим бежал из Бухары, когда там стали хватать сторонников реформы образования, пытался в Старом Чарджуе открыть школу для мусульман, где бы они могли получить европейское образование.

Рахим учил Нурмолды русскому языку. Надзиратель, протолкнув миски с варевом в щель под дверцей, всякий раз говорил: «Татарин, ты учишь мальчика русской речи — к чему? У чарджуйского бека повадки песчаной осы: он замуровывает жертву и забывает о ней».

Когда в августе 1920 года Чарджуй был взят революционным отрядом, Нурмолды потерял Рахима во дворе крепости, заполненной узниками, их родичами, красноармейцами. Он ослеп от долгого сидения в темени. Звал Рахима, ощупывал ближних, хватал их за руки. Нурмолды отвели к врачу. Через два дня сняли повязку с глаз. Он увидел обгрызенные зубцы крепостной башни, слепящий блеск реки, толпу в базарных рядах, мальчишек — стоя по колено в арыке, они бросались грязью друг в друга. Рядом стоял худой человек, по виду мастеровой, в косоворотке и фуражке. Он подобрал Нурмолды во дворе крепости, водил к врачу и кормил. Все звали его Петрович.

— Может, теперь высмотришь своего Рахима, — сказал Петрович.

Нурмолды ответил:

— Как узнаю? Совсем не видел его, темно было, тюрьма…

На фоне шума, в котором сливались стук молотков ремесленников, скрип арб, голоса толпы, ишачий рев, раковина граммофона рокотала голосом наркома Луначарского.

— Нарком, — пояснил Петрович Нурмолды, — говорит речь над телом американского коммуниста Джона Рида.

Их позвали от кучки, сбившейся вокруг граммофона. Сообщили, что отряду дали паровоз, стало быть, надо собираться. Петрович сказал комиссару отряда Демьянцеву:

— Мой киргизенок товарища не нашел… разве найдешь в этакой каше? С собой возьму. Он из нашего уезда. Глядишь, кого из родичей отыщет…

С рабочим отрядом Нурмолды Утегенов приехал в Каргалинск. Петрович пристроил его в депо — взял к себе учеником. В ту пору и хорошему слесарю работы не могли дать: разруха.

1

В сентябре 1930 года Нурмолды Утегенова вызвали в окружком партии и объявили: по предложению Демьянцева, заведующего курсами ликбеза, его посылают налаживать ликбез в глухой волости.

Прежде дом принадлежал «Хазрету Аббасулы, мулле десяти волостей, имаму мечети», о чем по-русски сообщала жестяная пожарная доска с намалеванным изображением топора и багра. Рядом была прибита деревянная доска, такая яркая, что первая не замечалась вовсе. На деревянной доске красный всадник вскинул руку с факелом, пламя которого выписывало: «Курсы подготовки инструкторов ликбеза».

В глубине двора белобородый старичок ходил с метелкой и стояла телега с бочкой для воды. Нурмолды поднялся на крыльцо, ступая с осторожностью, чтобы не задеть сидящего на ступеньках человека в драной рубахе. Человек удержал его за брючину, поднес два пальца ко рту, выдохнул. Нурмолды помаячил ему, дескать, не курю.

В первой комнате курсанты толпились вокруг микроскопа. Нурмолды заглянул в его зрачок: там двигались животные. Прозрачные, со своими ресничками, скрученными нитями, с кружочками заглотанных бактерий, они были как часики внутри.

В другой комнате Демьянцев — с гривой цвета стальной проволоки, в брезентовых сапогах — рассказывал об окружении и разгроме Южной армии Колчака.

— Наша Первая армия ударила из Оренбурга и из Троицка одновременно по приказу Фрунзе. Войска Советского Туркестана начали наступление со станции Аральское море… Паровозные топки заправляли воблой… не было другого топлива… Остатки Южной армии, а именно части Уральской армии генерала Толстова, при отступлении погибли в адаевских степях.

Нурмолды глядел на карту и не слышал Демьянцева.

Что за карта была!

Возле сахарно-белых айсбергов плавали толстолобые киты. Их водяные фонтаны стояли как белые деревья. Коричневые, в красных набедренных повязках люди сидели в остроносой лодке. В африканской саванне черные охотники гнались за антилопами, из травы на них глядел зверь с гривой и с голым, как у верблюда, задом.

Прозвенел звонок, слушатели поднимались, выходили.

Нурмолды прошел в дальнюю комнатку бывшего хозретовского дома. Он застал Демьянцева в обществе немолодого человека в форменной фуражке с малиновым верхом и тремя ромбиками в петлице. Дверца несгораемого шкафа была открыта, ящики стола выдвинуты.

— Выходит, вы не знаете, сколько у вас было отпечатано бланков удостоверений? И сколько выдано, тоже не знаете?

— Бывает, выписываешь, ошибаешься и берешь новый бланк, — отвечал Демьянцев. Он был задет тоном человека в форме.

Потеснив Нурмолды, вошел Исабай, друг Нурмолды, еще недавно слесарь депо, а сегодня сотрудник ГПУ. Он привел белобородого старикашку дворника, указал ему на человека с ромбиками в петлице:

— Начальник дорожно-транспортного отдела ГПУ Шовкатов.

— Знаю, знаю, — закивал старикашка, — его отец жил на Татарской слободке, был истинный мусульманин, торговал мукой.

— Этот старик при царе был азанши, — пояснил Исабай Шовкатову по-русски, — такой мулла… объявлял о начале молитвы. Теперь здесь дворник.

— Спроси его, откуда взялся глухонемой… Этот вон, сидит на крыльце.

Исабай заговорил с азанши по-казахски. Перевел ответ:

— Это глухонемой… Родственники прогнали его из дому, время тяжелое. Пришел по старой памяти, тут мечеть была.

— Может, это и есть хазрет? — засмеялся Шовкатов.

Азанши быстро заговорил. Исабай переводил:

— Вы большой начальник, можете отправить его вслед за хазретом в Жерсибир… в Сибирь то есть, но, когда хазрет выдавал за учеников медресе беглых баев и алаш-ордынцев, азанши верил его чалме. Говорит, хазрет предстанет перед лицом аллаха голый, с пустой пиалой и с книгой, а в книге будут записаны его грехи.

— Ладно, его не переслушаешь, — отмахнулся Шовкатов.

Демьянцев, глядя в окно, как выходят во двор работники ГПУ и как бредет дворник к своей саманушке в углу двора, сказал Нурмолды:

— Неизвестный человек спрыгнул с поезда и убился о километровый столбик. При нем нашли удостоверение на бланке наших курсов с моей поддельной подписью. Теперь о тебе: говорят, ты адаевец?

— Да, я из рода адай, — отозвался Нурмолды.

— Бегеи — ответвление рода адай, так?.. Мы посылали ликбезовца в Бегеевскую волость. Вернулся… ходит сейчас на костылях. Говорит, Жусуп Кенжетаев хотел повесить, да пары не было. Я не понял, а переспрашивать не стал, — к чему тут пара-то?

— Так ханы вешали, в старое время, — ответил Нурмолды, — одного человека петлей за шею, веревку между верблюжьих горбов, а там и другого за шею. Верблюд поднялся — и готово.