Вознесение - Лиз Дженсен

Так он и правда опасен, этот мир. Наш мир. И бежать нам, Немочь, некуда. — Невесело хмыкает. — А весь этот народ? «Приличные люди, работящие, мухи не обидят», — изображает она уморительным басом. — Умрут жуткой смертью, все до единого. И мы, между прочим, тоже.

Похоже, эта мысль ее веселит. Внезапно в ней бьет энергия. Я чувствую, что внутри у нее — огромный запас ярости, дремлющая до поры до времени сила, которая меня и пугает, и в то же время притягивает. Осторожнее, Габриэль.

— Про вознесение церкви слышала? — спрашивает она.

— Смутно. — Понятие из доктрины «жаждущих», вклад британских подданных, покинувших свои дома во Флориде и вернувшихся на родину — пересидеть кризис. Потом под ним подписались несколько новообращенных звезд, а душеспасительные телешоу, которыми увлекалась вся страна, довершили дело. Вот, собственно, все, что я знаю. — Расскажи мне о нем.

— Это такое спасение для праведников. Когда настанет полная жопа, истинные христиане отправятся на небеса. Раз — и взлетели, вроде как на лифте. Остальные могут гулять. Чистым душой — благодать, остальным — Судный день. В Библии все описано. В Книге Иезекииля, и у Даниила, и в посланиях к фессалоникийцам, и в Откровении. Все знамения налицо. Иран, Иерусалим. Мы сидим на пороховой бочке. Семь лет скорби начнутся со дня надень, на голубенькой такой планетке. Адская жара. Выжившие будут вариться в ней. Процесс пошел. Мор, и чума, и гнев Господень. Царство Антихриста на земле. Который поставит на них начертание зверя.

В популярности «Жажды веры» есть своя кривая логика: перед лицом исламистского террора почему бы не столкнуть одну безумную догму с другой? Ни одна неделя не проходит без массовых крещений, религиозных сборищ, маршей в поддержку «жаждущих».

— А сама ты веришь в Бога?

— Насмешила, — фыркает Бетани. — Если Бог существует, думаешь, я была бы здесь? Вряд ли. А вот метка зверя на мне есть, да. Гляди. — Опирает указательные пальцы в виски. — Невидимая. Вот тут, куда электроды прикладывают.

— А в детстве — что значил Бог в твоей жизни?

— Ничего хорошего. Я вот все думаю: а кто его создал? Кого ни спроси, никто не знает. Это как вселенная, которая все время растет, правильно? Но что там, за ней?

— Что ты имеешь в виду под «ничего хорошего»?

Бетани пожимает плечами и отводит глаза. То ли не знает, что сказать, то ли не хочет обсуждать эту тему.

Помолчав еще пару минут, но ответа так и не дождавшись, захожу с другой стороны:

— Ты часто цитируешь Библию. Поэтому-то я и подумала: интересно, в какой обстановке ты росла?

— Подумала, говоришь? Ну вот и думай себе на здоровье. — Похоже, она нервничает. — «Мы верим, что все люди грешны по природе своей и заслуживают Божьего гнева и осуждения».

— А кто эти «мы»?

— Они.

— Твой родители?

— Глядите, какая торопыжка. Сколько гвоздей у нее в жопе?

— Расскажи мне, о чем еще ты размышляешь.

Бетани оживляется и, вытянув руки перед собой, начинает сжимать и разжимать пальцы, как будто проверяет их хватательную способность. Под ногтями у нее черным-черно: одна царапина таким коготком — и столбняк обеспечен.

Половину планеты скоро зальет. Это как пить дать. Острова уходят под воду, побережья сжирает океан. Суша уменьшается. Вода носится туда-сюда гигантскими цунами, температура растет, как бешеная. И то ли еще будет. Все это я видела в «тихой комнате»: Земля, как чупа-чупс, потом — вж-ж-жик! — и какой-то кусок увеличивается. Спутниковое зрение. Ты слушай, Немочь, слушай. — Соглашаясь с собой, она энергично кивает, сотрясаясь всем телом. — Да уж. Как гребаный спутник. Не глаза, а телескоп «Хаббл».

«Тихая комната» — ничем не примечательный кабинет в корпусе Вергилия, на втором этаже. Там пациентам, которые не поддаются терапии, вводят мышечный релаксант, препарат для общего наркоза, а потом проводят сеанс электрошока. От одной мысли о том, что шестнадцатилетнему подростку все это может нравиться, меня начинает подташнивать.

— И причина тут не в погоде. Погода — всего лишь побочный результат, — объясняет она, не переставая раскачиваться.

Смотрю на прилипшую к уголку ее рта ниточку слюны и пытаюсь подавить отвращение и к этой девчонке, и к неоригинальное ее катастрофических видений — видений, которые, если верить опросам, разделяет с ней каждый второй, и при этом еще верит в чудеса и увлекается гаданием на картах Таро.

— Тут такое дело, что можно очутиться в пустыне с химическим песком. Или еще где-нибудь — в инвалидном кресле. — Бетани многозначительно изгибает бровь. — На черной скале со скелетами деревьев. Жара — это что, тут речь идет о геологическом явлении круче любого землетрясения.

Раскраснелась, глаза сосредоточенные, живые. Циничная скука уступила место лихорадочному оживлению. В моей памяти проплывает стандартная фраза из врачебных заключений: «опасен для себя и окружающих».

— Трещины — не на стыках тектонических плит, а в других местах, новых. — Слова наскакивают друг на друга. Подрагивает капелька слюны. — Изнутри вырываются ядовитые газы. Знаешь, почему в земном ядре так жарко? Потому что эта планета — всего лишь кусок суперновы, взорвавшейся фиг знает за сколько лет до нас.

Интересно, каких передач она насмотрелась? Новостей — Би-би-си, Си-эн-эн? Мультиков? Документальных фильмов на канале «Дискавери»? Но где и когда? По телевизору в комнате отдыха с утра до вечера идет «Эм-ти-ви». Есть еще Интернет. Миллионы сайтов, море графики — броди где хочешь, верь чему угодно, смотри любые ужасы и дрожи сколько влезет. Если глобальное потепление неопровержимо доказывает, что мы испоганили собственное гнездо, то Бетани — живое свидетельство тому, что некоторые черпают в этом факте силы.

— Земное ядро — знаешь, наверное, о чем я, — говорит она, прижав растопыренные пальцы к груди. Дочь проповедника. Интересно, переняла она что-то от отца (пусть даже невольно), и если да, то сколько в ее выступлениях — от него? Хотя, возможно, она просто унаследовала его дар убеждения, частичку его харизмы. — Центр планеты, ее душа. Я его видела, во время шока. Обычно пациент ничего не помнит, верно? А я помню. Я вся просыпаюсь. Восстаю из мертвых. Как Лазарь, как Иисус Христос. И вижу, Немочь, вижу. Бедствия. Я все записываю: где, когда, в котором часу. Я как тетка из прогноза погоды. Лучше бы меня наняли. Представляешь, сколько б я заработала? Целое состояние. Я вижу то, что еще только будет. Чувствую. Вихри атомов, дрожь в крови. Огромные зияющие раны. Из всех щелей вытекает замороженная дрянь. А потом нагревается, как магма. И — фью! — и все. Земля обетованная.

Бетани улыбается, сияя глазами, и один крошечный, неуловимый миг от нее веет безграничным, убийственным счастьем.

Когда-то с ней поступили невообразимо жестоко. Сотворили нечто такое, что не зачеркнешь и не забудешь. И она ответила таким же невообразимым зверством. Вряд ли я когда-нибудь докопаюсь до сути той травмы, которая заставила Бетани схватиться за отвертку и убить мать, хотя можно поближе взглянуть на фотографию ее отца и предположить, что отчасти виновен и он. Сейчас же важно одно — «прогресс» пациентки. Или, как еще говорят на нашем жаргоне, — «положительный сдвиг», шаг вперед по сияющему шоссе душевных свершений. Людям моей профессии положено верить, что все можно выправить, и когда-то я действительно так думала. До тех пор, пока не стала объектом собственных клинических испытаний. После чего…

Теперь я не строю иллюзий. Ограничить последствия — да, наверное, можно. Иногда. Когда перестаешь быть женщиной, как я в позапрошлом году, четырнадцатого марта, многое проясняется. Чувственность застит глаза, просачивается в любые, даже самые невинные, отношения. Освободившись от ее пут, начинаешь, словно дети и старики, видеть вещи такими, как они есть. Вот такая у меня сложилась теория. Так это же теория… И потом, кто говорит, что я свободна?

— Ну вот. Видишь, у меня столько всего в голове, что всего и не упомнишь. О том подумай, это сделай. Так и живу, — подытоживает Бетани. Теперь, когда информация выплеснута, а всплеск энергии прошел, она вдруг как будто бы сдулась и начала в себе сомневаться. Фантазии — плодородный оазис в пустыне ее скуки, и в глубине души Бетани это понимает.

— Саморазрушаешься понемногу.

— «Саморазрушаешься понемногу», — передразнивает она настолько убедительно, что я мысленно морщусь. — Ля-ля-ля. Тра-та-та.

Рассеянно скольжу взглядом по кабинету. Натыкаюсь на зеркало и мельком, со стороны оцениваю увиденное: женщина с гривой темных волос, на вид серьезная и, пожалуй, красивая — сильно попорченной красотой. Ходить она никогда не сможет, заниматься любовью тоже и ребенка уже не родит. Зато до конца своих дней будет чувствовать себя обязанной другим.