Выигрыш - Элеонора Корнилова

Не было у Ханса лучшего доброжелателя и советника, чем Урсула. Не было никого, более опытного и компетентного во всех житейских делах. Никто другой не выслушивал Ханса так внимательно и подолгу, с искренним интересом. Он с детства знал, что она сплетница. Урсула знала – Ханс обманщик и лентяй, а ценила за то, что – болтун. Он не мог удержать ничего из того, что видел сам или слышал от других. Его обильная болтовня была не всегда достоверна, – внезапно очнувшаяся бацилла могла накрутить такого, чего и на свете не бывает, – но Урсула недаром знала Ханса с пеленок и умела распознать, когда его заносило.

Вечером, лежа в постели, Урсула просеивала, что намолотил своим языком Ханс, и отделяла правдоподобные зерна от мусора вранья. Сравнивала с тем, что узнавала из других источников, выстраивала ходы и варианты. Итоги комбинаций уводили ее иногда за десяток километров, в самое сердце чьей-нибудь семьи. Вспыхивали догадки и освещали тайны чужих взаимоотношений, которые до того выглядели примерно-благополучными и потому – только подозрительными. Но вдруг проливался адский свет чистейшей правды, и все становилось ясным!

Негласно борясь за правду и порядок, Урсула писала куда следует. Что один из соседей зарыл в саду груду старого шифера, тогда как должен был вывезти и заплатить за утилизацию. Что другой нарушает покой послеобеденного отдыха, пилит, колотит и сверлит. Третий, тоже в неположенное время, стрижет траву. Что дети четвертой захламляют общественный газон, мать не подбирает брошенные игрушки. Пятая нарушает правила сортировки мусора и в желтые мешки, предназначенные для пластика, нередко бросает пищевые отходы.

Ханс со своей самодельной пьеской, в которой Урсуле было известно все от начала до конца, вызывал в ней покровительственное чувство, будто был ее учеником, который никогда не дотянет до настоящего мастерства интриги. И все же его примитивные, одноходовые обманы восхищали Урсулу. Заболтает голову подружке, наобещает с три короба и – надует, обдерет как липку! Берет в долг деньги и – просто не отдает! А все порядочные люди верят ему на слово, надеются, ждут. И написать на него некуда, сами виноваты. Йа-йа, немцы – доверчивый, честный народ!

Бацилла взбрыкивала иногда так, будто внезапно вспоминала домутационное генетическое прошлое. Вот Ханс оторвал где-то двадцать марок, резко почувствовал себя богачом и, против обыкновения, вдруг закутил открыто, как когда-то отец. Присел к знакомым в уличном кафе, купил пива на всех, и его понесло! Расхвастался, как перед верной Урсулой, о своем доме, о бассейне, о жирных, бесчисленных кроликах, о любви подружек. В этот безрассудный угар богачества тут же вписался другой артист, с бациллой алкоголизма, и произошло невероятное: он выманил взаймы пять марок! И всегда берущая рука Ханса дала! Кругом было слишком много публики. Ханс не смог в мгновенье ока вывернуться из одной роли в другую и разом обнищать на глазах у всех. Он отдал деньги! Он небрежно держал их на виду, в тощеньком портмоне рядом с кружкой! Он отдал, и пять марок пропали навеки! Артист понял артиста: деньги ушли! Он отдал их своей собственной рукой!

Ханс тихо скулил в подушку. Новая тоже постанывала во сне. Она провела вечер за подсчетами, из которых прояснилось, что как ни призывает ее Ханс к жесткой экономии, а выходит, что она его кормит. Оба обманутых спали хлипким, обиженным сном, и никакой любви не было.

Каждая Новая наталкивалась на ребус: где деньги Ханса? Если отбросить всякие жирные запятые вроде оплаты давних похорон родителей… Если извлечь суть из очевидных знаков того, что Ханс работает и, стало быть, получает зарплату… Если не вдаваться в смысл живописных картинок Ханса на тему когда-то украденного у него ковра и не поверить, что Ханса на каждом шагу обжуливают… Если просто взять и посчитать, то… Где деньги? Каждая Новая настаивала поровну вкладываться в покупку еды и вести тетрадку доходов-расходов. Все Новые, как сговорились, призывали к этой тетрадке.

Лицо Ханса погружалось в выражение мировой скорби: наступала кульминация пьесы, главный перелом. Голос Ханса становился властно-домовладельческим, надсаженным тяжелыми хозяйственными обязанностями, разными платежами и заботами, о которых беспечная Новая, не домовладелица конечно, и понятия не имеет. Он тщательно разравнивал ножом пласты маргарина на ломтях хлеба. Прихлебывал жидкий кофе и угрюмо говорил, как пел, долгий монолог о своих ежедневных стараниях сделать их общий с Новой дом все лучше. Обреченно и горько сетовал, что нет уже доверия меж людьми и честному слову не верят. Напоминал, что не выпивает, даже не курит. И переходил в атаку. А почему он, хозяин дома и честный человек, должен давать кому-то отчет в его собственных деньгах? Кто у кого, в конце концов, живет и всем пользуется?

Ни одной Новой не удалось ни завести тетрадку, ни вырвать у Ханса какого-либо ясного ответа. Их завтраки и ужины могли развить патологическую мечтательность: на столе были иногда только хлеб, кофе и маргарин. Как после войны. Иная Новая, не в силах противостоять Хансу, так экономила, что наедалась с запасом в столовой на работе и прятала ветчинные и сырные бутерброды в сене сарая. Раздав корм кроликам, и сама ела тут же, у клеток, быстро жуя и глядя то на столб мошек, толкущих в вечернем воздухе свою насекомую суету, то на быстро грызущих зверьков. Она все-таки на что-то надеялась.

Ханс, отразив натиск Новой насчет тетрадки, ел все, что Бог послал. Оба ели ужин молча, думая о своем, а может, об одном и том же. Иногда подруга переставала жевать и пусто глядела перед собой. Ее посещала романтическая иллюзия, она же последняя попытка разгадать ребус.

– Он копит! На что-то крупное! Не говорит, хочет сделать сюрприз!

И новенький “Трабант” с двумя счастливыми спутниками на борту начинал крутить свои колесики куда-нибудь в курортное местечко, к настоящему лазурному бассейну, под тент столика с жирными пирожными, румяным кухеном и рюмочками яичного ликера. Новая сглатывала слюну и видела перед собой Ханса: маленького, худого, изработавшегося, с куском хлеба у рта. Сердце ее выныривало из мрака непонимания. Ханс острым глазом замечал изменения в лице подруги: Новая придумала себе надежду. Всем им хочется жить в его доме даром.

Если б Новая могла заглянуть за кулису! Если б могла попасть в подвал и выяснить, что там появилось, совпав с ее приходом на роль хозяйки! Она увидела бы рулоны шпагата и яркие упаковки с удобрениями и ядами. Комплекты больших мешков и – мешочков маленьких. Мотки толстых и тонких веревок. Метелки, совки и щетки. Грабли и грабельки. Пилы, ножовки, рубанки, топоры и топорики. Безмены, вилы, садовые ножницы. Стопы ведер разных емкостей. Ящики, бадейки и ковшики. Складные полочки и стремянки. Плетеные корзинки. Уютные мышеловки. Десятки складных метров. Банки с краской. Гаечные ключи всех калибров в нераспечатанных упаковках. Пакетики и коробочки с гвоздями, болтами, шурупами и винтами. Молотки, плоскогубцы, щипцы, державки, скобы, зажимы…

Если б Новая запустила руки в это добро и решила бы, снимая слой за слоем, до чего-нибудь докопаться, она находила бы в залежах все точно такое же – только старше, древнее и вовсе пришедшее в негодность. Те же, но проржавевшие гвозди и ведра, дырявые ковшики, молотки с рассохшимися ручками. Распадающиеся в прах мешки и веревки. Изгрызенные мышами мышеловки. Колена развалившихся складных метров и удочек. Грабли без зубьев. Окаменевшую краску в смятых банках. Останки тележек. Останки велосипедные. Раздавленные тяжестью верхних слоев неопознаваемые деревянные обломки, ветошь и гнилье, засыпанные затхлой трухой, норки мышей, перегной.

Наткнулась бы Новая и на то, в чем, кажется, не имел первостепенной нужды хозяин деревенского дома и работник садового хозяйства, – на канцелярскую машинку для измельчения бумаги. Ни одной Новой не повезло увидеть, что Ханс делает иногда в подвале. Что сидит он в шуршащем ворохе и заталкивает в машинку листки из старых блокнотов и страницы газет. Из машинки ползет змейками бумажная лапша, а лицо Ханса, как костром, освещено радостью от вида чудесного превращения.

Из сердцевины бухты высохшего, изломанного шланга Новая вытащила бы совсем странное: скомканный пласт надувного гуся. Дикий ли желтый цвет пленил Ханса или способность тощего куска резины раздуваться и становиться большой важной птицей?

Что вообще мог делать в подвале Ханс с резиновым гусем? А в тупичке за дверью, под покоробленной попоной, шацхен откопала бы главное сокровище: ларчик с разгадкой ребуса. Там, под кованой крышкой, во влажном от сырости нутре лежали сотни лотерейных билетов давно минувших розыгрышей, а поверх всего – стопка свежих, на текущий месяц.

Вечерами, после работы, Ханс проезжал сквозь похожие городки и дорфы. В одних кирха из багрового кирпича была маленькая, а в других кирха была повыше. На тонких шпицах, устремленных в небо, сидели иногда по двое: крест и, пониже, флюгер, указывая каждый на свое. В уличных закусочных стоял гул жующей публики, звучали смех и разговоры.