Мыслящий тростник - Жан-Луи Кюртис

Эти воспоминания потянули за собой иные воспоминания, связанные с поездками на матчи в разные города юго-востока страны, где часто происходили встречи, и Марсиаль вновь ощутил особую атмосферу, неповторимый дух этих эскапад. Отъезд на машине ранним зимним утром, вчетвером или впятером. Отличное настроение. Все — болельщики и жизнелюбы, и это их объединяет, потому что вечером после матча им предстоит долгое сидение за аперитивами, потом они «знатно подрубят» в какой-нибудь придорожной харчевне и, наконец, закатятся в бар или дансинг, где можно «подцепить» девочек. Спорт — жратва — секс — вот неизменная программа этих парней с горячей кровью, так и брызжущих энергией, не богатых, но довольно состоятельных и без всяких там комплексов. И Феликс всегда был с ними, наименее блестящий в их компании, наименее красивый (мягко говоря), но его отсутствие создало бы некую тревожную пустоту. Он был им необходим, этот Феликс, с его резким акцентом, с его невозмутимым спокойствием, с его одновременно грубоватым и хитрым умишком, с его «рожей» (по их мнению, слово «лицо» к нему было неприменимо). Он добродушно играл в их компании роль шута, который вызывает смех, сам того не желая, любым словом, одним своим появлением, своей нелепой наивностью и над которым смеются, подчас и жестоко, потому что заранее знают, что это пройдет безнаказанно. В частности, любовные похождения Феликса служили им постоянным поводом для веселья. Все знали, что он довольно похотлив, но в то же время стеснителен с женщинами, скован, неловок. Все знали также, что он всегда искал — и по склонности, и по робости, и чтобы было попроще — добычу самую заурядную, самую легкую. В этих делах он был неразборчив, как средневековый монах, довольствовавшийся услугами грошовой потаскухи. За тридцать лет Феликс совсем не изменился, ни в этом отношении, ни в каком другом. В двадцать он уже был как бы без возраста и выглядел вполне на сорок. Теперь же его внешность более или менее соответствовала его годам, таким образом, можно сказать, что он, пожалуй, даже помолодел. Марсиаль глядел на этот лоб с глубокими залысинами, на толстые розовые щеки, на голубые глаза, сияющие чистосердечием и весельем, на чуть кривой, такой выразительный нос, глядел и был счастлив — и правда «рожа». Какое успокоительное зрелище — этакий кентавр, получеловек-полуживотное, жизнь которого так тесно сплетена с твоей собственной.

Феликс хотел заказать еще по стаканчику перно, но Марсиаль с улыбкой заметил, что Феликс, на его взгляд, в последнее время стал чрезмерно увлекаться крепкими напитками, а это может повлиять на здоровье и дурно отозваться на его мужской силе. Феликс же утверждал, что, напротив, алкоголь действует на него возбуждающе. Само собой разумеется, все было высказано в иных выражениях, куда более сочных. И хотя эти шутки были почти их ровесницами, и обмен ими являлся своего рода ритуалом, где каждое слово было заранее известно, Марсиаль разразился хохотом, и душа его преисполнилась радости и ликования, как у шаха из «Тысячи и одной ночи», когда тому рассказывали особенно пикантные истории. Следующий поворот разговора было легко предвидеть, и он произошел незамедлительно.

— Ну как, ты все еще радуешь свою мадам Астине? — спросил Марсиаль.

Эта дама вот уже пятнадцать лет была любовницей Феликса. Марсиаль никогда ее не видел (Феликс ревниво скрывал от всех объект своей страсти), но легко мог себе ее представить по описаниям. Мадам Астине была уроженкой Востока, и красота ее, видимо, тоже была восточного типа: знойная, пышная. К Феликсу она относилась, судя по рассказам, очень ласково и внимательно, угощала бараниной на вертеле, а в день рождения дарила ему рахат-лукум. До чего такая связь была в духе Феликса! Она отдавала запахом пота, чем-то одновременно гнусноватым и очень милым. И Феликс был предан этой женщине. Он посещал ее аккуратно раз в неделю. Да, что и говорить, мадам Астине была хорошей мишенью для шуток! Уже одно ее имя вызывало смех. В ее пристрастии к сладостям было что-то гаремное. И в довершение комедии мадам Астине была еще и гадалкой.

Само собой разумеется, факт существования, имя и профессия мадам Астине были поводом для нескончаемого острословия и каламбуров самого дурного вкуса. Чем грубее была шутка, тем большее она вызывала веселье. В обществе своего друга Марсиаль безудержно и бесстыдно вкушал счастье, доступное лишь детям и, быть может, святым, — хрупкое счастье глупости.

Феликс в свою очередь осведомился о похождениях Марсиаля. У них была привычка исповедоваться друг перед другом на этот счет. Оба стали изменять своим женам на второй год супружества, что нисколько не нарушало их душевного равновесия, не вызывало ни малейших угрызений совести, словно не имело никакого отношения к вопросам нравственности, словно супружеская неверность была в их глазах одной из естественных привилегий мужчины, его неотъемлемым правом, самым древним и самым почетным. Но эти неверные мужья были по-своему прекрасными мужьями, с ними жилось легко, настроение их ничем не омрачалось, и женам они предоставляли полную свободу.

На вопросы своего друга Марсиаль отвечал охотно, не упуская никаких подробностей. Да, он все еще «встречается» с той же дамой (парикмахершей) и вполне ею доволен, но уже с некоторых пор «положил глаз» на другой, куда более достойный объект — свою новую секретаршу. И он описал ее несколькими скупыми фразами. Двадцать шесть — двадцать восемь лет. Исключительно элегантна. Работать ей нет решительно никакой необходимости — из прекрасной семьи, живет в XVI округе, — но она из тех современных девчонок, которые хотят сами зарабатывать, потому что время сейчас ненадежное. Мадемуазель Ангульван… Мариель Ангульван. Марсиаль завтракает с ней теперь ежедневно, и ему кажется, что «дело на мази», что он ей «приглянулся». Феликс восхищался, что его друг все такой же обольстительный и пугается теперь со «светскими дамами». Марсиаль принял эти выражения восторга как должное. Преклонение Феликса перед ним было фундаментом их давнего товарищества. Отвозя его домой, Марсиаль вдруг подумал, что роль, которую играет Феликс в их компании, возможно, и не слишком приятная. Быть в течение всей жизни предметом насмешек, пусть даже незлобивых, со стороны своих друзей и товарищей, наверное, не так уж сладко. И не страдает ли Феликс от этой вечной атмосферы насмешливой снисходительности? Марсиаль припомнил, что раз или два подметил, как Феликс весь съеживался, лицо его застывало, а во взгляде сквозила то ли печаль, то ли страх. Это случалось, когда насмешки становились слишком беспощадными и назойливыми, в частности когда они касались какого-либо его физического недостатка, например лысины или маленького роста… «Мы бываем с ним не очень деликатны и часто рубим с плеча». Конечно, в их компании существовало ходячее мнение: «У Феликса золотое сердце, с виду он медведь медведем, но он душа-человек!» Одна из тех готовых формул, которыми пользуются бездумно, удобства ради. А как знать? Ведь Феликс, в общем-то, не до конца ясен, именно потому, что он весь как бы на поверхности, никто никогда не задается на его счет никакими вопросами. Но с другой стороны, зачем непременно искать какую-то глубину за этой личиной веселого мордастого фавна? «Не стоит усложнять себе жизнь», — подумал Марсиаль. И все же, попрощавшись с Феликсом, проводив глазами этого приземистого человека в баскском берете, который вразвалку шел по палисаднику, Марсиаль на мгновение преисполнился нежности к своему другу, и у него защемило сердце. Дойдя до двери, Феликс обернулся и помахал Марсиалю рукой. Его круглое лицо расплылось в улыбке. «Он слишком много ест и слишком много пьет, — подумал Марсиаль. — И никакой физической нагрузки».

— Привет! До скорого! — крикнул он и уехал.

Какой это был прекрасный день! Еще один. К несчастью, его не удастся приятно закончить, потому что сегодня к ним на обед был приглашен Юбер. Марсиаль хорошо относился к своему свояку, во всяком случае, он считал, что хорошо относится (свояк — это родственник, а значит…). Марсиаль был бы оскорблен, если бы ему кто-нибудь сказал, что он не любит Юбера. Вообще-то ему было на него в высшей степени наплевать, но все-таки Юбер его раздражая. И на то было множество причин. Эти два человека явно не были созданы для того, чтобы ладить друг с другом. Их не объединяло решительно ничего, кроме одного обстоятельства — они были женаты на родных сестрах. Юбер занимал довольно видный пост в какой-то министерской канцелярии по вопросам планирования. В каком министерстве и чем именно Юбер занимался, Марсиаль в точности не знал. То ли оборудованием, то ли культурой, а может быть, вообще культурным оборудованием. Юбер, правда, еще не министр, но этого не долго ждать. Короче, он был, как говорится, в «мозговом тресте» правительства. Один из тех, кто живет на тридцать лет впереди своего времени и мыслями уже весь в завтрашней Франции. Этого вполне хватало, чтобы произвести впечатление на человека, который занимается всего-навсего страхованием, пусть даже на уровне одного из директоров Компании. Юбер, видимо, был дока в своей области. Марсиаль этого не отрицал, и все же монументальный череп свояка казался ему временами пустым. Больше всего Марсиаля раздражал в Юбере его нескрываемый интерес к знакомствам с сильными мира сего, его светскость, снобистский прононс, аффектированная речь, самодовольство, которое сквозило в каждой произнесенной фразе, и тот факт, что его имя иногда стояло в списках приглашенных на большие приемы, которые печатаются в вечерних газетах. Если не считать всего этого, то Марсиаль прекрасно относился к Юберу. «Ведь он как-никак родственник».