Великий Сатанг - Лев Вершинин

– Благодарю вас, дон Мигель.

– Улингер также искренне сочувствует вам. Он не так давно звонил мне и просил передать при случае, что потрясен до глубины души.

– Весьма признателен. Прошу передать мою благодарность господину Мураками.

– Всенепременно, коллега…

Дон Мигель пытался, но никак не мог оторвать глаз от стереокарточки, стоящей на рабочем столе коллеги Хаджибуллы. Эту женщину невозможно было представить мертвой, и все же она была мертва. Глупейшее стечение обстоятельств! Полоса ничейной земли, непонятно чья террористическая группка (еще бы! — жена посла, экий лакомый заложник…), попытка ухода от погони на горном серпантине, крутой вираж, мокрая дорога и вечный здешний туман…

И все.

Будь она неладна, эта планета!

– Время, похоже, еще есть, коллега?

– Полагаю, да. Ваш как, по-прежнему начинает аудиенции минута в минуту?

– Естественно. Как и ваш — митинги.

– Что ж, подождем полчаса.

– Позволю себе заметить, коллега, — двадцать восемь минут…

Обоим отчаянно хотелось болтать о пустяках, о чем угодно, пусть даже о потерях и утратах, лишь бы не начинать того разговора, неизбежность которого, собственно, и свела их лицом к лицу около пультов «горячей линии».

Но пустяки не шли на ум. И словесный теннис шел как бы сам по себе: пас — передача, пас — передача…

– Будь проклята эта волокита! Только сегодня оформил до конца документацию. А что у вас?

– То же самое, коллега. Однако, скажу я вам, без всей этой канцелярщины тоже никак. Паритет есть паритет…

– Однако в наше время такого не было.

– И слава Богу…

– Вы полагаете?

Синхронно зазвонили плоские, пронзительно алые телефоны правительственной связи. Коротко переговорив, послы одновременно нажали кнопки отбоя и переглянулись.

– Ситуация обостряется, коллега?

– Да уж…

– Но вы пытались отговорить своего?

– Из кожи вон лез.

– Ну и?..

– Бесполезно. Полагает, что или сейчас, или никогда.

– С моим та же история. И следовательно…

– Да, коллега, именно так. К сожалению. Еще позавчера я послал запрос на Ормузд.

– Как и я на Гею-Элефтеру. Синхронно мыслим, коллега. И полагаю, на всю квоту?

– Конечно, на все полсотни. Пусть раскошеливаются.

– Полностью с вами согласен. Значит, пятьдесят на пятьдесят. Ну что ж, эти игрушки стоят друг друга. По крайней мере, поверьте, зрелище будет красочное…

Дон Мигель знал, что говорил. Некогда, в юности, еще до наступления Эпохи Паритета и принятия «Декларации о роспуске армий», он был танкистом, причем неплохим. И по сей день посол частенько перечитывал на сон грядущий что-нибудь особо пикантное из Гудериана. Коллеге Хаджибулле, впрочем, этого было не понять: он тогда служил в авиации, увлекался Покрышкиным, и встречаться в те лихие дни им, кажется, не доводилось. Во всяком случае лицом к лицу…

– Без двух, — сообщил дон Мигель, бросив взгляд на массивные карманные часы. — Как считаете, может быть, все-таки передумают?

– И не надейтесь. Во всяком случае за своего, — при этом Хаджибулла слегка приподнял бровь и едва заметно ухмыльнулся, — я ручаюсь. Начать он, может, и не начал бы, но уж ответить…

– М-да, — короткая брезгливая улыбка, — мой тоже поворачивать не станет.

– Значит, так тому и быть. Время, коллега! Включайте!

Панели приемников замелькали переливами огоньков, и дружескую тишину кабинетов рассек гортанный, несколько резковатый для слуха землянина голос:

– Лг’га-гр’гра инък’йа лг’ге-гр’гийе! Икл’гъе Дархай!

– Братья и сестры! Дети Свободного Дархая!

Вождь, вскинув руки к небу, подался вперед, и, на шаг опережая его, к краю низкой, в полтора человеческих роста трибуны выдвинулись молоденькие, цепко вглядывающиеся в толпу автоматчики.

– Мы не хотели войны, нас вынудили! И не нами пролита первая кровь, но нашу кровь пролили вероломные враги, святую кровь свободных людей! Всякому терпению наступает предел, и нет прощения тем, кто лишен совести. Веками дархаец-созидатель, дархаец-труженик и мыслитель был не более чем грязью под ногами хищных пиявок, нелюдей в оранжевых накидках! Кому из вас неизвестно, какова была доля жителей гор и обитателей долины? Нет, слова здесь излишни, и память горька! Тысячами жизней вымощена дорога к возлюбленной Свободе; спотыкаясь и в кровь стирая ноги, падая и умирая в пыли, шли по ней поколения наших предков. Они ошибались и находили силы исправить ошибки, они изнемогали в битве, но завещали потомкам свою великую цель. И сейчас цель эта еще не достигнута, есть только слабые ростки грядущих дней, когда каждый дархаец увидит сияние Солнца. И в том порукою идеи квэхва, постижение которых исключает ошибки и поддерживает в тяжкий час! Если же есть тут среди вас кто-то, боящийся трудностей пути, — пусть, ни мгновения не медля, покинет ряды, и да не осудят его близкие!

Близорукими, беспомощно прищуренными глазами Вождь всмотрелся в тесно сгрудившиеся ряды слушателей, словно пытаясь угадать среди многих тысяч одного малодушного.

– Ну же, боязливый брат! Если ты есть, отзовись и уйди! О! Я был уверен, родные, и я не ошибся в вас: нет трусов среди истинных дархайцев! А коль скоро так, то важно помнить: мы вступили на свою тропу осознанно, мы избрали ее без трепета и сомнений, и ничто, никто, никогда не сможет заставить нас свернуть или остановиться!

– Дай-дан-дао-ду! — коротким ревом взорвалась толпа.

И замерла.

Сотни тысяч восторженных глаз были устремлены на хрупкую фигурку Любимого и Родного. Люди тянули шеи, привставали, подсаживали на плечи детей, дабы и они увидели все, не пропустили ни единого слова, ни одного, пусть и самого незначительного, жеста.

Все они были сейчас единым целым: и долинные лунги, невысокие, плотно сложенные, несколько рыхловатые, в традиционных лвати, скромно украшенных двухцветной вышивкой вдоль просторных капюшонов, и худощавые каменнолицые лунги гор, чьи ти-куанги, перехваченные плетеными кожаными кушаками, подчеркивали ширину плеч, и даже посеченные ритуальными надрезами лица жителей Дальнего Загорья нет-нет да и мелькали в толпе, борцы в мятых форменных куртках, нехитро одетые горожане, селяне, лишь недавно обретшие кров в столичных предместьях, дети, юноши, готовые к битве, и даже почти старики — кое-кому едва ли не за пятьдесят, — некоторые из них помнили еще те времена, когда далеко в Загорье полыхало пламя мятежа четырех ван-туанов и безумный Огненный Принц Видратъхья называл себя Бессмертным Владыкой…

И каждый из них, все вместе и любой по отдельности, ощущал себя в эту нескончаемую минуту всего лишь крохотной искоркой могучего факела Свободы, зажженного восемь лет назад этим худощавым, в общем-то нестарым еще, но совершенно седым человеком.

Впрочем, человеком ли?

Да, конечно! И в то же время — нет! Ибо далеко не каждому из ста и ста поколений под силу возродить из праха источники духа, засыпанные глиной безверия, и слить их вновь в могучую реку.

Людей — мириады. Вождь — один…

– Прими же нашу клятву, Пао-Тун, сердце Свободы: пока бьются наши сердца, пока сила жива в наших душах, ложь и угнетение не осквернят улиц и проспектов твоих!

Великий город Пао-Тун пятнистой курткой борца распластался на окровавленном глиноземе долины. Пять лет назад, после многомесячных кровавых боев, здесь простирались только развалины. И невозможным казалось восстановить хоть что-нибудь из разрушенного, многажды сожженного, сровненного с землей. Но Вождь приказал, и невозможное сделалось явью. Не боги, трусливо сбежавшие вместе с полосатыми в надменный Барал-Гур, а люди, простые люди, замершие сейчас перед грубо сколоченной трибуной, возродили его во всей красе и сделали еще прекраснее по безошибочным наметкам Любимого и Родного. На смену бессмысленным хрустальным пагодам, на место бестолково вычурных янтарных дворцов и слащавых изгородей пришли стройные, словно шеренги героев, районы новостроек. И только проспекты так и остались незамощенными, ибо в непостижимой мудрости своей, коснувшись утоптанной за века твердой земли, сказал Вождь: «Обычаи следует чтить, традиции должно уважать!»

– Родные мои! В последнем издыхании своем враг очень силен, безжалостен и опасен. Его ничто не остановит, если мы не сплотимся. Смотрите!

Один из автоматчиков охраны вытолкнул к самому краю трибуны изжелта-бледного мальчишку в рваном, свисающем опаленными клочьями армейском комбинезоне.

– Этот юный герой — вестник Восемьдесят Пятой, отныне и навеки Бессмертной заставы. Двадцать семь их было, родные, всего только двадцать семь! Но, сколько могли, они сдерживали дивизии врага и, не отступив ни на шаг, пали смертью героев. Почтим их память!

– Дай. Дан. Дао. Ду, — мерно произнесла площадь.