Человек в тумане - Николай Садкович

Невдалеке темнели развалины старой кузницы, торчали столбики заграждения и белели лысины задержавшегося снега. Ивакин решил, что, вероятно, мелькнула малая птичка или проскочил заяц…

А Генька и Янка ползли, прижавшись к земле, вдоль небольшого углубления за кузницей. Они добрались до сточной канавы, идущей к самой реке, и тут, уже на корточках, достигли кустов ивняка. Теперь оставалось только спуститься с бугра и под берегом выйти в ложбину за толстыми, обожженными ветлами. Янка было туда и направился, но Генька схватил его за руку.

– С ума сошел… Не помнишь? – зашипел он. – Смотри! – Рукояткой остроги Генька показал на маленькие, едва заметные, холмики мокрой земли и прошлогодних листьев. Он потянул застывшего Янку левее, к черневшей воронке от разрыва снаряда.

Река была рядом. Охранение оставалось позади. От Ивакина мальчиков скрывали деревья и высокий берег, от немцев – уходящий вправо косогор на изгибе реки и высокие груды беспорядочно сваленных выкорчеванных пней. Мальчики осторожно выглянули из-за края воронки.

Прямо перед ними на небольшом, залитом водой лугу стояла группа деревьев. Дальше, в тумане, глухо шумела речка, и за ней виднелся только шпиль крыши сторожевой вышки.

– Вон где фрицы, – прошептал Генька, ткнув в сторону шпиля.

– Угу, – согласился Янка, – они-то нас не увидят…

– И свои тоже, давай за коряги! – решительно скомандовал Генька.

Наконец рыболовы были у цели. Янка первый заметил, как стайка щук вошла в луговую бухту. Матерая щука медленно двигалась по травянистой мели. Вокруг теснилась ее нетерпеливая свита.

Не отрывая глаз от щук, Янка протянул руку за острогой. Но Генька уже увидел рыбу и сильно метнул трезубец. Самцы брызнули в стороны, заметались, и Янка, вскочив чуть не по калена в закипевшую воду, неожиданно, просто руками выбросил одного молочника на берег.

Генька высоко поднял острогу. На ее зубцах билась большая щука.

– Ох и ну! – вскрикнул Янка, отбрасывая молочника подальше на песок, и, сняв сапоги, вылил из них воду. Глаза рыболовов горели удачей.

– Говорил я, набьем сколько хочешь!

– А я, знаешь, прямо руками… Гляжу, крутится, я хвать сразу!..

– Ладно, давай пока обсушись, а потом ты острогой, а я руками попробую, – предложил Генька, снимая рубаху и кладя в нее, как в мешок, рыбу.

Мальчики перебежали к другой бухте, к третьей… наконец, тихо подкравшись, увидели…

Генька хотел сразу метнуть острогу, но Янка удержал его, жестами объяснив, что сначала надо закрыть выход назад из бухты в реку. Он шагнул в воду. Все же узкое горло бухты было шире его сапог, и Янке пришлось, опустившись на корточки, отгонять рыбу руками.

Генька метал острогу, как копье. Иногда на ее зубцах трепетала добыча. Обезумевшие щуки бились о Янкины голенища и редко, но прорывались на волю.

Холодная вода обжигала ноги и руки. Стоять в ней было трудно. Янка начал дрожать. Генька взглянул на него и приказал:

– Хватит, выходи!

Оба бросились собирать судорожно прыгающих на песке рыб. Генькина рубаха тяжелела и раздувалась. Ребята ничего не слышали, ничего не видели, кроме скользких, пахнущих тиной, гибких хищников… И вдруг Янка увидел, что рубаха, наполненная рыбой, выскользнула из Генькиных рук, а сам Генька, как-то смешно выпучив глаза и раскрыв рот, смотрит на Янку. Нет, не на Янку, куда-то мимо… Янка оглянулся.

В нескольких шагах от рыбаков, прислонившись спиной к стволу дерева, стоял немецкий унтер. Он одним движением пальца, молча звал к себе. Позади унтера, также прижавшись к деревьям, оглядывались трое солдат с автоматами. На воде покачивалась широкая плоскодонка с большими, обмотанными тряпьем уключинами.

Унтер сделал нетерпеливый жест и поднял револьвер. Мальчики шагнули к нему. Вода захлюпала под их одеревеневшими ногами, унтер зашипел, поднес палец к губам, и мальчики послушно сдержали движения, осторожно поднимая ноги и медленно погружая их в воду.

Унтер улыбнулся, продолжая молча манить к себе. Один из солдат, отделившись от дерева, добежал до Генькиной рубахи и с воровской ловкостью запихал в нее выпавшую рыбу. Два других схватили Янку и Геньку, зажали им рты, быстро скрутили руки и бросили на дно лодки. Сверху прыгнул тяжелый унтер.

«Матросу» давно уже казалось, будто за косогором, там, где кончается первое минное поле, плещет вода. Может, рыба жирует?

Сгустившийся, как всегда к концу утра, туман на реке сокращал видимость и глушил звуки. Но тут донесся характерный шумок, словно кто грухает веслами в лодке.

Ивакин быстро пополз к кузнице. Отсюда ему открылась река вдоль всего поворота и… на реке лодка. Он увидел ее уже далеко от берега. Лодка косо шла по течению. Шла бесшумно и быстро. Еще можно было стрелять. «Матрос» успел разглядеть трех человек. Один – на корме и двое – на веслах, но формы не различил. Лодка шла от нашего берега. А вдруг это свои, разведчики? Пока он раздумывал, лодка скрылась в протоке, среди лозняка. В бинокль «матрос» осмотрел берег. Следы солдатских сапог на мокром песке, чей-то ремень и, кажется, острога… Неужели фрицы приплывали и не напоролись на мины? Нет, видно, это наши рискнули пощупать в тумане тот берег…

…Мальчиков привели к высокой острожной изгороди. Вокруг были свеженарытые ямы, в которых копошились грязные оборванные солдаты. Солдаты прекратили работу и молча, равнодушными глазами смотрели на дрожащих пленников.

Генька подумал: «Зачем они роют эти ямы? Это пулеметные гнезда или могилы? Может, для нас?» Подумав так, он вдруг почувствовал, что уже больше не страшно.

Янку трясло, как под холодным дождем. Внутри плотно огороженного двора они ждали, пока унтер сходил в длинное, деревянное строение и вернулся оттуда с долговязым, лысеющим офицером. Оседлав толстый обрубок бревна, долговязый заговорил довольно чисто по-русски:

– Здравствуйте, пионеры. Много в этот река рыбы?

Солдат положил перед ним рубаху со щуками.

– О, я вижу, дело не плохо! Но мы просили вас для другой дело. Идите сюда.

Мальчики стояли насупившись, исподлобья глядя на офицера, старающегося казаться ласковым. Унтер подтолкнул их. Долговязый соскользнул с бревна, присел на корточки и развязал окостеневшие, холодные руки ребят. Выпрямившись, глядя сверху вниз, он спросил:

– У вас есть папа и мама?

– Нет, – дрогнувшим голосом ответил Янка. Генька толкнул его ногой. Офицер это заметил и, бросив насмешливый взгляд на Геньку, обнял Янку за плечи.

– Твой братишка думает не хорошо. Я буду вам папа и мама, вот получай, – он вытащил из кармана горсть конфет в цветных бумажках и сунул их в руку Янке, – бери, это сладко.

Янка сказал:

– Спасибо… – и оглянулся на Геньку. Тот стиснул зубы.

– Я буду дать тебе еще много, – продолжал офицер, – а ты только скажи, как вы пришли на река?

– Мы за рыбой… – начал было Янка, но Генька крикнул:

– Он не знает, он ничего не знает!

– Я не знаю… – повторил Янка.

– Гут! – улыбнулся офицер, оставляя Янку и уводя Геньку в сторону. – Ты начал говорить хорошо.

Янке стало еще страшней. Он остался один среди фрицев, хотя Геньку отвели всего на несколько шагов. Офицер шепчет Геньке на ухо:

– Ты старший, ты умный, скажи, ты имел пароль?

– Нет, – тихо отвечает Генька.

– Ты прошел без пароль, хорошо. Ты знаешь, где можно, где нет мина, нет аванпост. Где батареи и сколько?

– Нигде… Не скажу!

– Хорошо, ты боишься твой братишка, он ничего не узнает…

– И ты, ты… – перебивает Генька, глядя прямо в глаза офицеру, – ты тоже ничего не узнаешь!

– Мальчик, ты хочешь смерть? – отшатывается долговязый. Янка слышит, как офицер взвизгивает, и видит, что Генька падает от удара на землю.

Янка хочет броситься к другу, но солдат хватает его за руку, удерживая на месте. Генька пытается встать, но долговязый бьет его ногой, и Генька отлетает в сторону унтера. Тот тоже бьет. Тогда Янка впивается зубами в руку солдата и, вырвавшись, бежит к Геньке.

Офицер и унтер нагнулись над Генькой: Генька лежит, обхватив руками вихрастую голову. На его худую, голую спину сыплются удары сапог, кулаков. Янка сильно толкает долговязого и, падая, закрывает собой друга.

В это время слышится окрик:

– Хальт!

Возле тяжело дышащего, улыбающегося долговязого стоит другой офицер в форме СС. Он смотрит вниз. На сырой, весенней земле вздрагивают тела мальчиков, словно их все еще топчут солдатские сапоги. Приподняв Генькину голову, Янка прижимает ее к своей груди и, оглядываясь то на одного, то на другого офицера, захлебываясь слезами, просит:

– Не надо, не надо… я скажу…

– Молчи, – тихо хрипит Генька, высвобождаясь от Янки, – не смей… – у него нет сил подняться.

– Генечка… они же тебя… – рыдает Янка.

– Молчи, я сам… – кричит Генька.

Эсэсовец делает знак, и солдаты помогают Геньке встать на ноги, но Янка, вцепившись в друга, мешает им. Он снова кричит: