Когда Ницше плакал - Ирвин Ялом

Потом мы втроем начали разговаривать. И что это был за разговор! Тогда оказалось, что надежды Поля на то, что Ницше станет моим другом и наставником, оправдаются. Мы прекрасно подходили друг другу в интеллектуальном плане. Наши мысли совпадали: он говорил, что наш мозг — это мозг близнецов, сестры и брата. О, он декламировал жемчужины из своей последней книги, он клал мои стихи на музыку, он рассказал мне, что собирается предложить миру в течение последующих десяти лет, — он думал, что с его здоровьем вряд ли проживет больше, чем десять лет.

Вскоре Поль, Ницше и я решили, что будем жить вместе в menageatrois, жилище на троих. Мы начали строить планы, как мы проведем зиму в Вене или, например, в Париже».

Жилище на троих ! Брейер прочистил горло и смущенно поерзал на стуле. Он заметил, как она улыбнулась, увидев его расстроенное лицо. «Ничто не укрывается от нее! Каким бы диагностом могла стать эта женщина! Интересно, она задумывалась о медицинской карьере? Могла бы она стать моей ученицей? Моей протеже? Моей коллегой, работающей со мной в кабинете, в лаборатории?» Эта фантазия захватила его, действительно захватила, но ее голос вернул Брейера к реальности.

«Да, я прекрасно понимаю, что этот мир не будет с благосклонностью взирать на целомудренное сожительство двух мужчин и женщины, — слово „целомудренное“ она выделила особо — достаточно жестко для того, чтобы внести полную ясность, однако достаточно мягко, чтобы это не выглядело как упрек. — Мы верили в то, что сможем создать свою собственную мораль».

Брейер не ответил, и его посетительница впервые не знала, что говорить дальше.

«Мне продолжать? У нас есть еще время? Я вас обидела?»

«Пожалуйста, продолжайте, дорогая фройлен. Во-первых, я специально выделил время для вас. — Он перегнулся через стол, взял свой ежедневник и показал на две большие буквы Л. С., нацарапанные в разделе «Среда, 22 ноября 1882 года. — Видите, я никого не жду сегодня днем. И во-вторых, я не обижаюсь на вас. Наоборот, я восхищаюсь вашей прямотой и откровенностью. Если бы все наши друзья были настолько честны! Жизнь стала бы богаче, она стала бы настоящей».

Выслушав эту фразу без комментариев, фройлен Саломе налила себе еще кофе и продолжила свой рассказ: «Для начала должна сказать о том, что мое общение с Ницше, хотя и очень тесное, было недолгим. Мы встречались всего четыре раза и почти всегда с нами был кто-то еще — моя мать, Поль, сестра Ницше. На самом деле, нам с Ницше редко удавалось поговорить или погулять наедине.

Это был интеллектуальный медовый месяц нашей дьявольской троицы, но он тоже оказался быстротечным. Начался раскол. Затем романтические чувства и страсть. Возможно, они возникли с самого начала. Возможно, это я виновата в том, что не смогла это заметить». Она вздрогнула, словно хотела сбросить с себя эту ответственность, и продолжила описывать цепь критических событий.

«К концу нашей первой встречи моя идея целомудренного сожительства троих стала вызывать сомнения у Ницше, так как он думал, что мир к этому еще не готов, и попросил меня держать наш план в секрете. Особенно его волновало мнение его семьи: ни его сестра, ни его мать ни в коем случае не должны были знать об этом. Какие условности! Я была удивлена и разочарована. Как его смелые речи и вольнодумные прокламации могли ввести меня в заблуждение, удивлялась я.

Вскоре после этого Ницше занял еще более уверенную позицию: он решил, что такой образ жизни будет социально опасен для меня, это могло даже разрушить мою жизнь. И для того, чтобы защитить меня, он решил, по его словам, предложить мне выйти за него замуж и попросил Поля сообщить мне это. Только представьте себе, в какое положение он ставил Поля! Но Поль, безгранично преданный своему другу, сообщил мне о предложении Ницше, пусть и несколько флегматично».

«Это удивило вас?» — спросил Брейер.

«Очень — особенно потому, что оно поступило вскоре после нашей первой встречи. Ницше — великий человек, в нем есть нежность, в нем чувствуется сила, он настолько необычно выглядит; я не отрицаю, доктор Брейер, что меня очень влекло к нему, но не как к любовнику. Может, он чувствовал мою симпатию и не поверил моим словам о том, что я не думаю ни о браке, ни о романтических отношениях».

Внезапный порыв ветра заставил задребезжать стекла, и это на мгновение отвлекло внимание Брейера. Он тотчас почувствовал, что его шея и плечи как деревянные. Он некоторое время так напряженно слушал, что не мог даже пошевелиться. Иногда пациенты рассказывали ему о своих личных проблемах, но такого на его памяти не было. Никогда не случалось такого, чтобы с глазу на глаз, без тени смущения Берта рассказала многое, только когда она была «не в себе». Лу Саломе была «в себе»; даже когда она описывала события давно минувших дней, это было настолько интимно, что Брейеру казалось, что они разговаривают, словно два любовника. Он прекрасно понимал Ницше, который сделал ей предложение руки и сердца, встретившись с ней лишь однажды.

«А что было потом, фройлен?»

«Потом я решила быть честнее, когда мы встретимся снова. Но это было необязательно. Ницше быстро понял, что перспектива заключения брака пугает его не меньше, чем меня. Когда мы увиделись в следующий раз, две недели спустя на озере Орт, первое, что я услышала от него, так это что я не должна принимать всерьез его предложение. Вместо этого он уговаривал меня присоединиться к нему в поиске идеальных взаимоотношений — страстных, целомудренных, интеллектуальных и не предполагающих брак.

Наша троица воссоединилась. Ницше так увлекся идеей сожительства троих, что одним утром в Люцерне он настоял, чтобы мы позировали для этой фотографии — единственного изображения нашей дьявольской троицы».

На фотоснимке, протянутом ею Брейеру, двое мужчин стояли перед повозкой, Лу Саломе преклонила колени в ней, помахивая небольшим кнутиком. «Мужчина с усами, который стоит впереди и смотрит куда-то ввысь, это Ницше, — тепло сказала она, — а это Поль».

Брейер тщательно рассмотрел фотографию. Ему становилось не по себе, когда он видел этих мужчин — трогательных плененных гигантов, запряженных в повозку этой красавицей с ее крошечным кнутиком.

«Как вам моя конюшня, доктор Брейер?»

Впервые один из ее веселых комментариев показался неостроумным, и Брейер внезапно вспомнил о том, что рядом с ним сидит всего лишь девушка двадцати одного года от роду. Ему было неприятно видеть недостатки в этом совершенном создании. Его сердце всецело завоевали эти двое мужчин в заточении — его братья. У него был прекрасный шанс стать одним из них.

Его посетительница не могла не почувствовать свою оплошность, подумалось Брейеру, когда та поспешно продолжила свой рассказ:

«Мы встретились еще два раза, в Таутенциге, около трех месяцев назад, в компании сестры Ницше, а потом в Лейпциге с мамой Поля. Но Ницше не переставал мне писать. Вот письмо, ответ на мои восхищенные рецензии на его книгу «Утренняя заря».

Брейер пробежал глазами поданное ему письмо.

Моя дорогая Лу,

У меня тоже бывают восходы, но бесцветные! Я уже разуверился найти себе друга, который разделил бы со мной без остатка горе и радости, но, кажется, это возможно, и на горизонте моего будущего появилась прекрасная возможность. Ничто так не трогает меня, как мысли о смелой и богатой душе моей милой Лу.

Ф.Н.

Брейер не произнес ни слова. Теперь он чувствовал, что эмпатийная связь между ним и Ницше становится все крепче. Всем, хотя бы раз в жизни, думал он, нужно встречать восходы и искать прекрасные возможности, любить смелость и богатство души — нужно каждому хотя бы раз в жизни.

«Тем временем, — продолжала Лу, — Поль начал писать мне столь же пылкие послания. Я изо всех сил старалась исполнять функции посредника, но напряжение внутри нашей дьявольской троицы постепенно нарастало. Дружеские отношения между Полем и Ницше быстро сходили на нет. В конце концов в своих письмах мне они оба начали поливать друг друга грязью».

«Но, — вмешался Брейер, — вас же это не удивляет? Двое страстных мужчин в интимных отношениях с одной женщиной».

«Возможно, я была слишком наивной. Я верила в то, что мы втроем могли бы жить в единстве разума, что мы сможем провести серьезную философскую работу вместе».

Явно расстроенная вопросом Брейера, она встала, слегка потянулась и подошла к окну, остановившись, чтобы рассмотреть стоящие на столе безделушки: бронзовые ступку и пестик времен Ренессанса, небольшую погребальную статуэтку из Египта, замысловатую деревянную модель полукружных каналов внутреннего уха.

«Может, я упряма, — сказала она, выглядывая в окно, — но я до сих пор не верю в то, что наше сожительство троих было невозможно! Это сработало бы, если бы не вмешалась эта гнусная сестричка Ницше. Ницше пригласил меня провести с ним и Элизабет лето в Таутенберге, небольшой деревеньке в Терингене. Мы подхватили ее в Бейруте, где встретили Вагнера и посмотрели «Персифаля». Затем все вместе мы отправились в Таутенберг».