ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ - Михаил Бойков

— Наша камера, — продолжал Смышляев, — это, так называемая камера упрямых. Здесь собраны люди, упорно не желающие сознаваться в несовершенных ими преступлениях. Да-да! Не удивляйтесь. Ни один из нас ни в чем не виновен перед советской властью. А следователи хотят сделать нас преступниками, всеми силами, и средствами добивается, чтобы мы подписывали ложные признания. Бесчеловечный тюремный режим — один из методов нажима следствия на заключениях…

Еще раз я обвел глазами камеру.

Голые, сырые стены; цементный пол покрыт толстым слоем грязи; маленькое решетчатое окошко под потолком, а над дверью электрическая лампочка, прикрытая проволочной сеткой. В углу глиняный кувшин с водой. У двери параша, бочка для естественных потребностей. Больше в камере нет ничего.

— На чем же вы спите? — спрашиваю я.

— На полу. Ровно в полночь раздается звонок: сигнал ко сну. Мы валимся на пол, в эту грязь, и засыпаем. В пять часов утра нас будят, — отвечает старик.

В камере, вместе со мной, десять заключенных. Для такого количества людей она слишком мала: четыре метра в длину и полтора в ширину. В ней жарко, душно и какой-то едкий противный запах. Меня начинает тошнить от него; комок слюны подкатывается к горлу.

Наблюдая за мной, Смышляев ободряюще хлопает меня по плечу:

— Привыкайте. Бодритесь. Не падайте духом. Вам потребуется много сил… А теперь расскажите, что делается на воле.

Пересиливая тошноту, коротко сообщаю, столпившимся вокруг меня заключенным, последние новости и, наконец, чувствуя, что не выдержу камерного запаха, прошу их:

— Потребуйте проветрить камеру. Ведь здесь задохнуться можно.

Удивленно-иронические взгляды устремляются на меня.

— Какой шутник! — восклицает субъект с усиками. — Ему хочется проветриться! Скажите об этом надзирателям, так они с ума сойдут от смеха.

— Запах у нас действительно тяжеловатый, — соглашается со мною старик, — но ничего не поделаешь. Требовать мы не имеем права, а просить о чем-либо тюремную охрану бесполезно… Вы станьте поближе к окну и ловите ртом свежий воздух. Вам полегчает.

Выполняю его совет и мне становится легче…

Юноша с ужасом разглядывает свои руки в сплошных кровавых ранах и язвах и тихо, полушепотом произносит:

— Тут пахнет трупами. Наши тела гниют. Мы — трупы.

Мне становится жаль этого молодого преступника с мутными беспокойными глазами.

— Кто это его так избил? И отчего у вас всех столько синяков и шрамов? — спрашиваю я Смышляева.

Он тихо и неохотно отвечает мне:

— Следы большого конвейера. К сожалению и вам придется испробовать его.

— Сегодня я слышу о нем в третий раз. Что это, собственно, за штука?

— Страшная вещь. Дьявольское изобретение НКВД. Не хочу говорить о нем. Это слишком тяжело, — болезненно морщится Смышляев и, глядя на окровавленного юношу, добавляет:

— Спросите у него. Вчера он сошел с большого конвейера.

Стараясь изобразить на лице приветливую улыбку, протягиваю руку юноше.

— Будем знакомы. Моя фамилий — Бойков.

В ответ мне раздается приглушенный страдальческий шепот:

— А" я — Гордеев Павел…

1. "Меня заставили!"

К концу 1936 года население Северного Кавказа переживало самые тяжелые времена за все годы существования советской власти. Жестокая лихорадка "ежовщины", трепавшая огромный Советский Союз, превратилась в безумную горячку в городах, селах и станицах далекого от Москвы Северо-кавказского края. В прошлом этот край часто бунтовал против большевиков и теперь его население было весьма ненадежным, настроенным по отношению к власти оппозиционно, но затаившим, до поры до времени, свои мысли и чувства.

Нарком внутренних дел Ежов, по приказу политбюро ЦК партии, начал очередную чистку государства от, так называемых, "неблагонадежных элементов", т. е. от людей опасных, ненадежных и просто нежелательных для советской власти теперь или могущих стать таковыми в будущем. Этих "элементов" оказалось слишком много. Под пули энкаведистов шли тысячи, а в тюрьмы и концлагери — миллионы людей. Первые удары чистки обрушились на коммунистов, а последующие и на беспартийных.

Много "работы" в эти дни было у северо-кавказского управления НКВД. Следственный аппарат, состоявший из сотен специально подготовленных энкаведистов, не успевал допрашивать арестованных, а судам нехватало времени для разбора судебных дел. Каждую ночь, по городам и районам края, носилось множество тюремных автомобилей, называемых "черными воронами".

Однажды ночью в таком "вороне" очутилась семья Гордеевых, колхозников из Красной слободки, близ города Пятигорска. Арестовали отца, мать, старшего сына с женой и младшего: 18-летнего юношу.

За день до ареста отец и старший сын были на колхозном собрании; Там обсуждался вопрос об увеличении плана сдачи колхозом зерна государству. Колхозникам нехватало хлеба для пропитания, люди голодали, но, под нажимом городского комитета партии, план кое-как выполнили. Надеялись, что после этого станут получать немного больше хлеба на трудодни, но получили… дополнительный план из Пятигорска…

Старик Гордеев выступил на собрании.

— Товарищи колхозники! — сказал он. — По-моему неправильно с нас берут дополнительный хлеб. Мы уже и так много сдали. По триста грамм зерна на трудодень получаем. Разве на это проживешь? Детишки в слободке голодуют, а хлебец наш на станции лежит под открытым небом. Гниет да прорастает. Власть, по-моему, нас, просто-напросто, грабит.

— Верно говорит батя, — поддержал сын. — Дневной грабеж получается. От дополнительного плана отказаться надобно.

Несколько колхозников присоединились к Гордеевым. Остальные, хотя и были, в большинстве, согласны с ними, но побоялись открыто стать на их сторону. Дополнительный план был "принят большинством голосов".

Семья Гордеевых, до этого, считалась в колхозе одной из лучших. Работала по-ударному и ни в чем против властей не была замечена. Несмотря на это, управление НКВД арестовало не только отца и сына, но и всех их близких и дальних родственников, а также и колхозников, подержавших на собрании "гордёевскую антисоветскую вылазку", как было написано в обвинительном заключении следствия.

— Энкаредисты, в погоне за орденами, премиями н наградами, решили организовать крупный судебный процесс "врагов народа на колхозном фронте". Всех арестованных, в количестве 26 человек, обвинили в подготовке вооруженного восстания, вредительстве, шпионаже, измене родине, попытках террористических действий и тому подобных преступлениях. Конечно, колхозники наотрез отказались признать эти нелепые обвинения…

— Тогда, — прерывистым шепотом рассказывает мне Павел Гордеев, — меня отправили на большой конвейер. Это конвейер пыток… Его так называют потому, что одна пытка сменяется другой. Сперва пытает один теломеханик, потом другой, третий и так без конца. Меня били по спине, по груди, животу, рукам и ногам. Били плетью, ножкой от стула, шомполом, стальным метром, палкой с гвоздями. Жгли мою кожу раскаленными иголками, папиросами, паяльной лампой. Потом наливали мне в живот, через воронку во рту, воду и касторку целыми бутылками… Потом поставили на стойку… Больше месяца пытали…

— Что же дальше? — спрашиваю я с содроганием и вместе с тем с болезненным любопытством.

— Дальше… я подписал то, что они требовали… И все наши подписали. Никто не выдержал конвейера…

"Врагов народа "судили открытым процессом в городе Ставрополе. Зал суда был переполнен. Подсудимые каялись в самых страшных преступлениях. Прокурор произносил громовую речь, требуя расстрела для них всех. По обыкновению молчали защитники. Репортеры строчили статьи в газеты.

Внешне все обстояло благополучно. Истерзанные тела жертв конвейера пыток были скрыты под одеждой, а по головам, лицам и кистям рук в НКВД предусмотрительно не бьют людей, "подготавливаемых к открытым процессам".

Советское правосудие торжествовало. Но вдруг в зале суда зазвенел юношеский голос:

— Товарищи! Не верьте нам! Мы говорим неправду! Мы не виноваты!

Павел Гордеев вскочил со скамьи подсудимых, оттолкнул пытавшегося его удержать конвоира и подбежал к столу Судьи.

— Все это ложь! — заявил он, смотря ему прямо в глаза и указывая пальцем на папки со следственными делами.

Судья, знавший кое-что о "врагах народа", растерялся и смущенно спросил:

— Почему же… вы признались, гм… на следствии?

— Меня заставили! — ответил юноша.

— Кто?

— Следователи.

— Конвой! Выведите подсудимого! Он лжет. Компрометирует советские следственные органы, — вмешался прокурор.

— Я говорю правду. Меня били, пытали. Вот! Смотрите все!

С этими словами Павел разодрал свою рубашку. Клочья ее полетели в стороны. И перед всеми в зале обнажилась сплошная рана на груди и спине юноши.