Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев

здоровая рука — сорок три сантиметра, больная — гораздо меньше. Но он был упорен. Считая, что одного матча борьбы с берёзовым истуканом мало, он стал проводить занятия и по вечерам. С семи до восьми хозяйка уходила за коровой, и Верзилин воспользовался этим вторичным её отсутствием. Борясь, он старался дать основную нагрузку правой руке, он перекидывал ею непослушный, словно оживший, обрубок, падал на руку, наваливался на неё всем телом.

Совершая прогулки на Лахтинский разлив, он не только носил тяжёлый саквояж в правой руке, но и старался всю дорогу поднимать его. Он решил добиться того, чтобы к середине зимы рука поднимала груз на уровень плеча.

Со стороны его теперешняя жизнь могла показаться самоистязанием, но Верзилин давно знал, что в двадцатом веке спорт из развлечения для многих превратился в цель жизни и чтобы добиться в нём успехов, надо пожертвовать всем. Уже много лет назад, посвятив себя борьбе, он отказался от вина, в определённое время ложился спать и просыпался, не употреблял за обедом ни уксуса, ни горчицы, не разрешал себе лишнего стакана воды. Единственное, что у него осталось от юности, — это несколько папирос в день. Он знал, что никотин, как и кофе, возбуждающе влияет на нервную систему, но считал возможным оставить эту последнюю роскошь.

Теперь он решил отказаться и от табака. Он заклеил початую пачку папирос «Трезвон» и поперёк бравого приказчика с балалайкой и пляшущей девицы в платочке написал крупно чернилами: «12 октября». Всякий раз, взявшись за папиросы, он читал эту дату как заклинание. Но иногда желание курить было сильнее Верзилина, он не сдерживался и покупал папиросы. Однако у него хватало силы воли одуматься. Таким образом у него накопилось несколько пачек и коробок с разными числами. Например, на «Зефире» было написано «6 ноября». Даже много лет спустя Верзилин помнил, как, облепленный мокрым снегом, обессиленный тяжёлым пробегом по шоссе от Лахты до Новой Деревни, он зашёл в магазин на углу Большого и Веденской, махнув на всё рукой, купил коробку «Зефира» (10 штук–10 копеек) и подумал, с какой радостью он сейчас сделает несколько затяжек; позже он удивлялся, как тогда не закурил… За полтора месяца на кривоногом ломберном столике скопилась целая коллекция папирос. Эту коллекцию можно было назвать летописью его мужества. Одному ему было известно, что скрывалось за каждой из дат: тут была и неожиданная боль в раненой руке, и минуты отчаяния, и случайная весть об успехах знакомого борца в парижском мюзик–холле…

Было что–то приятное для Верзилина в процессе приобретения папирос, которые никогда не будут выкурены.

Как ни странно, однако коллекционирование отвлекало Верзилина от тяжёлых мыслей. Часто по вечерам он раскладывал своё богатство на зелёном сукне ломберного столика: и это его занятие напоминало пасьянс.

Увидев в витрине незнакомые папиросы, он обязательно покупал их и радовался своему приобретению, как ребёнок новой игрушке.

6

Как–то раз, прогуливаясь по Невскому, Верзилин заметил в лотке папиросы «Око», которые он курил ещё тогда, когда учился в медицинской академии. Усмехнувшись в бороду, он отсчитал пятачок и копейку и вдруг почувствовал на себе чей–то взгляд. Он обернулся. Прислонившись к медным перилам, на фоне фарфоровых статуэток и хрусталя, поблёскивающего за огромным зеркальным стеклом, стоял молодой человек в шубе с бобровым воротником и в бобровой шапке; у него были пронзительно знакомые огромные глаза, глаза Франца Карловича Вогау. Не спуская с Верзилина глаз, барон медленно положил руку на плечо усатого мужчины в касторовой шляпе и крылатке и притянул к себе. Больше Верзилин ничего не видел. Забыв о папиросах, расталкивая людей, он зашагал прочь. Ночью он видел ужасный сон: несмотря на отчаянное сопротивление, он оказался на лопатках, и Мальта навалился на него жирным, потным животом, зажал ему рот и нос; а когда совсем уже не хватило воздуха и Мальта приподнялся, а Верзилин вздохнул полной грудью, Вогау и усач в крылатке ударили его в голову. Он проснулся среди ночи в холодной испарине и с чувством омерзения сбросил с лица мокрую подушку. В комнате почему–то было светло. С гулко бьющимся сердцем Верзилин огляделся: беспокойные багряные отсветы трепетали на серых обоях. Он взглянул в окно. Разрисованное причудливыми ледяными узорами стекло стало розовым. За дверью, в кухне, кто–то опрокинул стол.

— Пожар, — крикнула хозяйка, стучась в дверь.

Не попадая ногой в штанину, ругая негнущуюся руку, он ответил:

— Сейчас.

— Керосиновые склады горят.

Запахнув шубу, Верзилин вышел на крыльцо. За деревьями и крестами немецкого кладбища полыхало пламя. По улице бежал народ. Хозяйка позвала его посмотреть пожар, но он отказался.

Он стоял на улице до тех пор, пока не замёрз. Уходя, заметил извозчика: извозчик прикатил с Васильевского острова и в поисках дороги к керосиновым складам попал в Чухонскую слободу. Седок, закутанный до бровей в шарф, заставил вспомнить о репортёре Коверзневе, а это было мостиком к мыслям о сегодняшней встрече с Вогау. Сколько Верзилин ни отгонял эти мысли от себя, они обволакивали его как паутина.

С этого дня он стал плохо спать. Казалось, что и рука его начала сгибаться хуже.

Стараясь не думать о Вогау и Мальте, он подолгу просиживал над своей коллекцией.

Как–то на Невском ему попалась новая марка: на коробке нарисована дымящаяся папироса, воткнутая в брюшко крупной шестёрки. Стоили эти папиросы гривенник.

Раздумывая над тем, к какой серии отнести своё приобретение, Верзилин представил, как он засветит дома семилинейную лампу, зажжёт спиртовку, поставит на неё эмалированный чайник.

За этими мыслями он незаметно для себя подошёл к дому. Настроение было прекрасное.

На крыльце лежала вязанка дров. Он приослабил верёвку, взял с поленницы ещё дюжину поленьев, затянул петлю. Подумал: «Всегда приятно доставить радость человеку». Рядом стояло ведро из–под картофельных очисток; Верзилин прихватил и его.

Хозяйка всплеснула руками, заохала, в который раз начала объяснять, что не надо ничего для неё делать, — Ефим Николаевич платит за услуги. Снимая шубу, стряхивая снег с шапки, он сказал благодушно:

— Ну что за счёты.

— А вам письмо, — сказала хозяйка.

Со смешанным чувством любопытства и волнения он взял его в руки, гадая, кто и каким образом мог узнать его адрес. «Может, Нина?» У него радостно забилось сердце. Он надорвал конверт. Из него выпала газетная вырезка. В какую–то долю секунды он снова вспомнил просторную палату в Мариинской больнице и газету, в которой он единственный раз в жизни читал о себе.

Неужели опять расписывают его неудавшуюся смерть?

А может, вспоминают как борца?

Он хотел поднести