Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев

любит… это самое… ежели… — сказал неопределённо Татауров и положил огромную руку на белую скатерть стола. На тыльной стороне его ладони была вытатуирована бабочка.

— Ты в пожарные, наверное, пошёл, чтобы меньше работать, чем в другом месте? — спросил Верзилин.

— Ученьями мучают… Уйду… В охрану, на завод к примеру. Там только сиди…

— Так зато и платят за одно сиденье меньше… Эх, Ваня, тебе бы грузчиком работать — зарабатывал бы, наверное.

— Работал.

— Ну и что?

— В охрану пойду. Там, как в пожарной, харчи и одежда готовая, а только сиди…

— А ты лучше ко мне иди.

— Куда это? — подозрительно спросил Татауров. — Грузчиком? — Верзилин откинулся на спинку стула и громко рассмеялся.

— Борцом.

— В цирк, значит? — спокойно поинтересовался парень.

— Ишь, шея–то… как у быка, — через столик пригнул его к себе Верзилин.

— Так ведь и у вас… не хуже… тоже как у этого зверюги, — показал парень на бутылку, принесённую официантом, и позвякал пальцами по зубру, роющему землю копытами.

— Дай–ка я тебе молочка от этого зверюги налью.

— Благодарим покорно. Как раз после баньки — хорошо.

— Ну, после бани, сам Пётр Великий говорил: хоть укради, да выпей.

— А себе?

— И себе налью. Ради встречи почему не выпить?.. Бифштекс готов?

— Будьте любезны… Лимончика к коньячку не изволите?

— Так что, Ваня? Идём ко мне?.. Нет, не в цирк… сперва. Сперва не в цирк. Сперва — ко мне. А? Я из тебя борца сделаю. А потом — бороться. Во всех цирках… Даже у Чинизелли. Знаешь цирк Чинизелли? А?

— Знаю.

— Вот даже у него будешь бороться… Так постараемся, всех победишь… И Александра Мальту победишь… и других. Ничем больше не будешь заниматься, только борьбой… Как в Древней Греции… Эх, Ваня, вот где ценили силу, ловкость и красоту человеческого тела… И памятники победителям ставили, и на фресках изображали… всё равно как фотография… и на вазах… Свет включите, пожалуйста… Эх, жалко… это разве вазы… А ещё древние считаются… Одни орнаменты… Цветы разные да птицы. А есть вазы, где борцы изображены… или дискоболы… Одним еловом, спортсмены… Выпьем за спортсменов, Ваня… Так хорошо… Эх, давно я не пил, поэтому и опьянел, наверное… Я тебе такие вазы покажу… И памятники тоже… Скульптуры, иначе говоря… Эх, Ваня, пойдёшь ко мне? А? Ну, скажи?.. Ты ведь боролся когда–нибудь?.. Конечно, я так и знал. Такой богатырь не мог не бороться… Так по рукам? Идём? А? Я тебя от всего освобожу… Деньги пока ещё есть… Путь твой будет блестящим, как фейерверк. Везде портреты… И в магазинах, под стеклом. Даже у Елисеева… И в газетах, и в афишах… аршинными буквами… А звать тебя будут Ефим Верзилин… Потому что я так хочу. Слыхал о таком борце?.. Слыхал… Ах ты, дорогой мой гладиатор… Дай я тебя поцелую…

9

Комната сразу же оказалась мала, чего не ощущалось при борьбе с послушным берёзовым идолом.

— Куда ты к чёрту вырываешься! — раздражался Верзилин. — Ты борись, а не бегай по комнате!

Татауров засопел, обхватил учителя, приподнял над полом, но Верзилин выскользнул, сказал, тяжело дыша:

— Эх!.. Ты всё берёшь на силу… потому что восемь пудов в тебе. А надо — взять на приём… Видишь, у меня рука плохо сгибается и я легче тебя… а тебе не удаётся… одолеть.

Один раз он швырнул через себя Татаурова так, что тот рассадил в кровь половину лба.

Неожиданно парень рассердился; отирая кровь рукой, зло заявил:

— Что уж так–то?.. Довольно!

И усевшись на пол, прислонившись спиной к стене, запел:

Зачем ты, мать, меня родила,

Зачем на свет произвела,

Судьбой несчастной наградила,

Костюм матроса мне дала.

Ведь нас, матросов, презирают,

Нигде проходу не дают,

И нами тюрьмы наполняют,

Под суд военный отдают.

За пять дней Верзилин изучил все татауровские песни. Пел он всегда печальное и всегда о моряках. Эти песни и богатая татуировка заставляли думать, что парень служил во флоте. И странно было слышать, что Татауров почти не умеет плавать, вырос вдали от моря — в Вятской губернии, в деревне, где речку куры вброд переходят… О себе он рассказывать не любил. Впрочем, он вообще предпочитал молчать. Когда Верзилин его расспрашивал, он молча улыбался.

— Так чего уж рассказывать–то? Нечего… — говорил он, разводя руками. — В пехоте служил… А так–то уж нигде не работал…

— А у пожарников?

— Вот разве у пожарников…

— А где тебе наколку сделали? В армии?

— Наколку?

— Да.

— Нет, зачем в армии. Это я когда грузчиком работал… в порту…

— Так ты же сказал, что нигде не работал, кроме как у пожарников?

— Так я там недолго, одно лето.

Татуировкой он гордился.

— Ты как маори, — сказал ему Верзилин.

— Чего это?

— Маори, говорю. Есть такое племя в Новой Зеландии; очень татуироваться любят… Я тебя буду звать Татуированный. Татауров — Татуированный, здорово! У тебя и фамилия–то от этого слова происходит… Эк тебя разрисовали!..

На груди Татаурова была голубая красавица с распущенными косами и рыбьим хвостом, окружённая окаменевшими волнами; на спине — большой крест, якорь и сердце, обрамлённые словами: «Вера, Надежда, Любовь»; на плечах были компасы, кинжалы, женщины, сердца, пронзённые стрелами; на тыльной стороне ладоней — огромные мотыльки, а под ними, на костяшках пальцев, имена: на правой руке — «Иван», а на левой — почему–то нерусское имя «Луиза»; даже на ягодицах был изображён большой кот, бросающийся на мышь.

— Тебя хоть сейчас в паноптикуме выставляй, — сказал Верзилин. — Или в Петровской кунсткамере.

Татауров улыбнулся.

— Давай тебе ещё на щеках и на лбу наколем, а?

— Так не накалывают, — вполне серьёзно ответил Татауров, и казалось, он хотел сказать: «Если бы накалывали, я бы — со всем удовольствием».

— А напрасно. Вон маори даже веки татуируют. Так что они тебе сто очков вперёд дадут.

— Так они нерусские… Я одного моряка… нерусского в трактире на Курляндской видел… Он за кружку пива раздевался… так живого места нет…

— Вот бы тебе так, а?

Верзилин дружески похлопал Татаурова по плечу.

Было приятно сознаться себе, что татуировка Ивана ему нравится так же, как нравятся его печальные моряцкие песни. Да что там — ему всё нравилось в этом парне и доставляло радость заботиться о нём, как о сыне. Даже флегматичность Ивана не раздражала, потому что и это давало возможность его опекать.

Верзилин подарил ему свой хороший костюм и котелок, купил кровать, установил её в маленькой комнате.

Первые дни прошли в каких–то ненужных хлопотах, в знакомстве. Затем приступили к занятиям.

Радовало, что