ГЕННАДИЙ ШИЧКО И ЕГО МЕТОД - Иван Дроздов

Сегодня Борис прошел седьмую процедуру — последнюю, самую интенсивную. Назначь ему Копылов восьмую, девятую — он бы, наверное, не выдержал, попросил ослабить болевые нажимы, но Копылов сказал: «Хватит! Посмотрим, как поведет себя ваше сердце». А сердце, умница, трудилось без сбоев, Качан уже много и резво ходил по коридорам — в безлюдных местах переходил на быстрый шаг: взад-вперед, взад-вперед. До пота, до легкой ломоты в ногах. А сердце — как бы не сглазить! — билось в груди ровно и сильно.

Качану никто ничего не носил. В клинике он сидел на строгой диете, чувствовал, как тает масса его тела и весь он становится легче и крепче.

Углов назначил ему блокады с введением лекарства в область сердца. Ночью Качан не мог заснуть. Длинная, кривая игла маячила перед глазами. «Нужна большая точность... можно задеть сосуды», — беспокойно бились в сознании чьи-то слова.

Утром Качана разбудила сестра.

— В одиннадцать часов вам назначена операция.

— Укол или операция?

Сестра пожала плечами.

Чтобы как-то скоротать время, он вышел в коридор и до одиннадцати толкался у дверей палат. Затем дежурная сестра привела Качана в предоперационную. Тут было много народа, готовили операционный стол, пробовали лампы, тянули провода к аппарату со стеклянными цилиндрами. Сестра, видя его замешательство, сказала:

— Это не для вас, для серьезной операции.

Потом Бориса усадили в кресло, которое тут же опустилось, и он оказался в полулежачем положении. Свет слепил глаза, слева и справа хлопотали сестры. Углов в операционной не появлялся, но Борис чувствовал, что его ждали.

В руках одной из сестер он увидел иглу — ту самую, длинную, кривую. Качан криво усмехнулся. Хотелось спросить: а не опасно это, сестра? Появился Углов. В откинутую назад руку ему вложили баллон с иглой. Другой рукой он коснулся груди Качана, нащупал мягкое место — там, где шея соединяется с грудью. Игла кольнула, стала погружаться. Ни наркоза, ни просьбы закрыть глаза. Борис видел и чувствовал, как длинная, блестевшая в лучах лампы игла уходила в плоскость груди. И затем так же видел, как Углов большим пальцем с силой надавил поршень. Внутри стало тепло — все теплее, теплее.

— Мне жарко, — проговорил Борис.

— Ничего. Так действует новокаин.

— Очень жарко. Я теряю сознание.

— Крепитесь, мы даем вам большую дозу лекарств.

Около месяца пролежал в клинике Борис Качан. Ему делали болевые нажатия и дважды — новокаиновую блокаду сердца. За это время он не выкурил ни одной сигареты. Врачи в клинике предупреждали: за рюмку или сигарету — выпишем.

Борис похудел на двадцать килограммов. И когда после клиники вечером поднимался к другу на третий этаж, то, к радости великой, не почувствовал обычного сердцебиения.

— Явился — не запылился, — встретил его друг. — А мы уж думали, укатил в Москву.

Переступив порог гостиной, Борис увидел накрытый стол. И ряды бутылок с яркими наклейками. Сердце екнуло, но тут же решил: «Пить не буду!»

С этой мыслью Качан садился за стол. Юра Кочергин жил когда-то в Москве, по соседству с Борисом. Они учились в одной школе. Потом Юра женился и переехал в Ленинград. Здесь он работал архитектором.

— На больничных-то харчах отощал, наверно... Вот мы и подкрепимся.

— Только этого, — Борис показал на бутылки, — не надо. Сердце, брат!

— В детстве ты будто не жаловался. Что случилось, а? — Юрий смотрел на него с состраданием. — Однако я тебе сладенького... Выпьем за встречу! — Юрий поднял рюмку.

Качан искренне хотел воздержаться, но вскинутая над столом рюмка и призывный голос друга вышибли из головы тормозные рефлексы. Мелькнула обезоруживающая мысль: «Все равно ведь... не прожить без вина!» И вот уже Борис держит рюмку перед собой. «Выпью для пробы, — успокоил он себя. — Узнаю, прав ли Углов... Потом завяжу».

Рюмка малая, вино слабое, а в голове уже слышится знакомый расслабляющий шум. Мысли текут вяло — но не тревожные, навеянные дорожной историей и беседой с академиком, а легкие и веселые, вселяющие надежды. Жизнь хороша, и я хорош, и здоровье мое не так уж плохо. Ну, сердце! Ну, поболело. Устал, много нервничал — надо отдохнуть.

— Эх, Юра! Налей вон того, покрепче!

— Ага, давно бы так! А то завел волынку: уволь, сердце... Сердце заболит, когда нет вина, не на что выпить, а так-то...

Теперь оба пили коньяк, и Борису было приятно сознавать себя таким же крепким и здоровым, как его друг.

— Пьянчугам гайки подкрутили, — говорил Юрий. — И поделом, давно надо было укоротить. Пьют где ни попало. Вон там, на углу сквера, пивной бар стоит. По утрам пьянь, словно мошкара, вьется. Грязь, вонь — тьфу, черт! Свинство!

Поначалу-то, как бороться с пьянством принялись, и наш бар прикрыли. И во многих магазинах с прилавков бутылки слетели. .Запреты на продажу спиртного ввели.

Но нам-то с тобой... всякие алкашные кампании — не про нас. Мы пьем культурненько, с умом и смыслом. У нас коньячок и все прочее в шкафу. Протяну руку — бутылка! Вон, видишь: батарея! И какие марки: на выбор! И ром египетский, и коньяк французский. Хочешь? Раскупорю вон ту, пузатую? — Юрий ловко открыл бутылку, наполнил рюмки. — Пьяниц, алкоголиков — не терплю! Позорят наше мужское сословие. Но чтобы вовсе не пить?.. Для этого, Борис, нам всем надо заново родиться. Нужен переворот в мозгах, новые понятия, другие ценности. У нас не знают иной дружбы, как только на почве выпивки. Не выпей с ним — не найдешь контакта. Взять хотя бы нас, архитекторов. Мы имеем дело со строителями, а с ними без бутылки ничего не решишь. Мне недавно дочку нужно было в ясли определить. Иду в местком строительного треста. Там дядя сидит. Говорит: «Пиши заявление». Написал, положил на стол, а он смотрит на меня загадочно, ждет чего-то. Не понял я с первого раза, ушел, а дело не двигается. Спасибо, работяга один шепнул.

— Ну, и ты... того? — Борис многозначительно щелкнул по кадыку.

— А куда же денешься? Вот ты об этом бы сказал своему академику. Дилетант он в житейских делах, простых вещей не понимает.

— Ну, ты тоже завел минор, — огрызнулся Качан. — Что же мы — не одолеем этой заразы? Да у нас, если захотят...

— Вот-вот, если захотят. А кто захочет? Я, например, нет, не хочу жить на сухую.

Выпили коньяк, потом водку, потом снова коньяк...

Расстались они без надежды на новую встречу. Борис хотя и слышал хмель в голове, но болтовня бывшего товарища мутила его больше, чем вино. По вечерней, тихой улице, оставшейся нам от времен Петра, шел он в гостиницу и вспоминал беседу Углова с корреспондентом, невольно сравнивал его научный анализ пагубы спиртного, тревожную боль за судьбу людей, государства, и эти пустопорожние и глупые разглагольствования...

Как ученый, аналитик, сравнивал: «Боже мой! Как велика дистанция от обывательского примитива до логики и выводов ума большого и просвещенного!»

Утром Борис проснулся от сильных болей в области сердца. И первой мыслью было: «Дурак!.. Напился, как свинья!.. И это после всего, что было, что видел и слышал! Что делать? Не пойдешь теперь к Углову, не скажешь: напился и вот... снова болит сердце. Одна теперь надежда — на Шичко».

Борис поднялся и достал из сумки корвалол. Вспомнил совет Углова: «Боли в сердце старайтесь снимать. Есть много сосудорасширяющих средств». Накапал двойную дозу — сорок капель, и выпил. И снова лег.

Тем же утром Борис позвонил Шичко. Геннадий Андреевич назначил Борису время, просил прийти на квартиру. Качан пришел с опозданием, поднялся на третий этаж. Позвонил. В ответ тишина. Позвонил еще — никто не ответил.

Нехотя, вяло стал спускаться с лестницы. У выхода из подъезда встретилась женщина — хорошо, со вкусом одетая. Молодежная прическа, опрятный вид.

— Вы — Качан? Меня прислал Геннадий Андреевич. Просил прийти прямо в клуб.

— В какой клуб?

— Ну, наш — трезвости. Он еще называется клубом «Оптималист». Геннадий Андреевич проводит там занятия.

Борис улыбнулся. «Оптималист». Трезвость... Разве есть у нас в стране такие клубы?

Сказал об этом спутнице. Та удивилась:

— А вы разве не слышали? В России еще в прошлые времена были клубы трезвости. И Общество Всероссийское было. И у нас такое недавно создано. Но бюрократы всех рангов — известное дело! — им бюджет подавай. Вот и выходит, что надежда теперь — на клубы трезвости, на такие, как наш.

— А вы — хороший агитатор. Меня зовут Борисом Петровичем, фамилия — Качан. А вас, если можно?

— Татьяна Владимировна Рыжова.

— Простите, а что вы делаете в клубе? Что вас там интересует?

— Поначалу меня, как и всякого, привела туда беда: я стала увлекаться вином, под угрозой была семья и сама жизнь. Кто-то меня надоумил. Давно это было — года три назад.

— И вы?

— Я слушала беседы Геннадия Андреевича. Одну прослушала, вторую... Потом и пить перестала.

— От одних бесед? Ни капель, ни процедур?..

— Да, представьте, Геннадий Андреевич лечит словом.