Крик безмолвия (записки генерала) - Григорий Василенко

— Вот, получи сдачу. Я тебе отдам. Сейчас у меня кризис. В карманах пусто, а душа требует. Нервы натянуты, как струна. А пропустишь стаканчик–другой красненького, стимулятора бодрости, шарики сразу вращаются быстрее и жизнь становится не такой уж кислой. Скажу больше — хочется жить.

Я заметил, что руки у него дрожали. Он меня уже не слушал. Я ему больше был не нужен. Он искал что‑то глазами по сторонам.

— Я отдам, — сказал он еще раз и, отходя, добавил: — Рассчитаюсь, как в английском банке!

На квартиру я вернулся поздно, нарушив обычный распорядок. И хотя надо было приниматься за педаго–гику, я ходил по комнате и никак не мог сесть за стол.

Из кухни до меня доносился тихий разговор хозяйки с Вовкой. Я пошел к ним в надежде на то, что мое настроение поправится за разговором с ними. Рассудительная, деловая хозяйка, работавшая товароведом, только и заботилась о том, чтобы сын хорошо учился в школе.

Вовка пил ситро и закусывал черным хлебом. Его любимое блюдо, — объяснила мать. Я с интересом смотрел на него, завидуя его аппетиту. Он понял мое удивление и сказал:

— Вкусно!

Беседа с Вовкой на кухне не получилась. Мать начала торопить его садиться за уроки, а когда он стал затягивать свое пребывание за столом, она напомнила ему, что надо слушать маму и папу. Вовка не переносил этих разговоров, дерзил.

— Я все уроки сделал.

— Ты еще задачку не решил и не читал.

— Нет, читал.

— Отец, — позвала мать. — Почему ты не смотришь за ним?

— Как не смотрю, — появился он сразу же с ремнем и стал за спиной Вовки. — Я ему говорил — учи уроки.

У отца, как я заметил, поблескивали глаза. Видно, он уже пропустил не одну рюмку самогонки собственного приготовления. Об этой привычке отца Вовка знал, потому что после этого у него прорывался воспитательный зуд с применением ремня. А так обычно отец молчал или вел со мною неторопливый разговор о выпивках, оправдываясь, что пьет он в меру, только дома, деньги на водку не транжирит, семью не разоряет.

— Я не какой‑нибудь выпивоха, под забором не валяюсь. Я дома после работы перед ужином пропущу шкалик и точка.

— Шкалик?.. — с ехидцей подхватил Вовка и почему‑то нарочито громко и неестественно закатился смехом. — Шкалик–бухарик…

— Замолчи, зараза. Ну, что с ним делать?.. Ты лучше слушай училку на уроках и не вмешивайся в разговор старших, — пригрозил отец ему ремнем.

«Зараза» поразила меня. Не будь за столом Вовки, я непременно бы отчитал отца. Но оставалось только укоризненно посмотреть на воспитателя. Он, кажется, понял меня, потому что на его сконфуженном лице мелькнула

улыбка, непонятно что означавшая, и он опустил ремень под стод.

Его посеревшее лицо с прилипшей к низкому лбу прядью слипшихся волос поражало в этот момент своей тупостью.

— Я бы в учителя, Алексей Иванович, ни за что не пошел, — сказал хозяин.

— Это почему же?

— В школе с чертенятами никакой справы нету. Возьмите нашего… Что с него будет?

— Пойдем, Вовочка, пойдем, — уводила мать в другую комнату сына, услышав рассуждения мужа.

Вовка неохотно встал и под конвоем отца шел в. комнату, где стоял его письменный стол.

— Читай задачку, — ласково предложила мать, подсовывая ему поближе учебник. Вовка молчал. Мать сама начала читать условия задачи. Вовка думал о чем‑то другом, смотрел в окно, закатывал глаза к потолку, когда мать рассуждала:

— Значит, так: сорок отнять семнадцать… Сколько будет?

Вовка долго молчал. Мать торопила его.

— Двадцать, — ответил он, продолжая смотреть в окно.

— Издеваешься? — угрожающе спросил отец.

— Вовочка, читай задачку, — ласково просила мать.

— Не буду.

— Не купим елку, — сказал отец.

Сын недоверчиво засопел, ноздри его раздувались гневно.

— Будешь хорошо учиться, пойдем во дворец культуры.

— А что там делать? — спросил Вовка и перестал сопеть.

— Ты что? Тогда не возьму на елку.

— Не надо. Мне там не интересно.

— Читай.

— Не буду.

Послышались шлепки ремнем. Вовка хныкал, а потом стал вызывающе громко смеяться, называя отца академи- ком–бухариком. Мать опять начала упрашивать сына учить уроки. Он сидел за столом и долго шмыгал носом.

— Назови времена глаголов, — просила мать, когда с задачкой было покончено. — Ну, какие?

— Сказуемое и подлежащее…

— Да нет же, — с раздражением прервала она Вовку.

— Там написано так.

— Учил? И ничего не понял? — громко спросил отец.

Вовка молчал. Еще некоторое время он сидел за столом.

Отец и мать громко совещались на кухне. Они спорили, как поступить с сыном. Вовка все слышал. До меня тоже кое‑что долетало.

— Он же видит, как ты каждый день пьешь, а потом начинаешь воспитывать его ремнем. Он все понимает. Горе мне с вами, — притихла надолго хозяйка, наверное, со слезами на глазах;

— Пора спать. Кому‑то завтра рано вставать, — заглядывая ко мне в комнату, сказал Вовка.

— Вов, пойдем ноги мыть, — позвала мать.

Вовка пошел не сразу. Отец сопровождал его с ремнем.

— Ну, бей, бей.., — говорил Вовка. Он повернул снова ко мне и пожаловался, что его бьют, гулять не пускают, лыжи не покупают. Очень просил взять его завтра на прогулку.

Я обещал ему пойти сразу к нашей горке, другой дорогой, чтобы нам никто не встретился.

— И никто не помешает?

— Никто. Обещаю.

-— Ура! — закричал Вовка. — А его не возьмем, — уже шепотом добавил он, подойдя поближе ко мне.

— Кого?

— Его. С ремнем…

Вовка поставил меня в довольно затруднительное положение. Что ему сказать? Как реагировать на его слова? Под дверью стоял отец. Ситуация была довольно сложной. В учебнике по педагогике ответа я не находил.

Обрадованный моим обещанием Вовка побежал в ванную. Мать мыла ему ноги и упрашивала учить уроки, а он ей говорил, что все уроки выучит и пойдет со мною гулять.

Я прикрыл плотнее дверь и ждал, пока все улягутся и в квартире воцарится тишина.

Для того, чтобы выполнить намеченную программу, мне предстояло проштудировать еще несколько глав по педагогике. Однако работать учителем мне не пришлось. Судьба распорядилась по–иному, забросив меня туда, где я закончил войну, на долгие годы.

3

Г оды словно промелькнули…

После возвращения из Германии последовало настойчивое приглашение поехать на работу в Калининград, бывший Кёнигсберг. Я просил дать мне отдышаться, однако меня уверяли, что лучшего места для отдыха, чем Калининградское курортное взморье, не найти. Даже расписывали уникальную Курскую косу, протянувшуюся узкой длинной лентой, отделявшей залив от моря, песчаные пляжи, к которым примыкают янтарные сосны и другие красоты этого края.

Для меня же этот переезд означал возвращение в Германию, порядочно приевшуюся за те долгие годы. Мне хотелось побыть дома.

Уговоры продолжались. Один из беседовавших со мной, видимо, любйтель рыбалки и охоты сказал, что залив богат рыбой, а на косе много дичи.

— Вот только обком партии наложил запрет на посещение косы. Даже туристам нужно истребовать разрешение, чтобы пройти по ней. Но думаю, вы найдете общий язык. Кому, как не вам, работать в Восточной Пруссии…

Уговорили. К тому же у меня не складывались отношения с тульским начальником — Полубинским, коньюнктур- щиком, с которым я работать не мог. В бытность Шеле- пина и Семичастного он нос держал по ветру, комплектовал руководящий состав только из комсомольских работников, претендовавших сразу на высокие должности, разгоняя и увольняя неугодных ему оперативников.

— Ты попал в тираж, — объявил он мне на первой же беседе. — Тебе уже за сорок.

— Что же я, лотерейный билет? Никому не нужная бумажка?

— У тебя с фронтовыми наберется на пенсию.

Разговор прервал телефонный звонок.

— Та ничего особенного, — отвечал Полубинский, откинувшись на спинку кресла с телефонной трубкой в руке.

— Отвоевался солдатик. Ха, ха, ха… Привезли в цинковом гробу. Много шума из ничего. Все будет в ажуре. На всякий случай пошлю наряд.

Я не мог больше слушать этот разговор. Видимо, у кого- то в обкоме вызвали беспокойство предстоящие похороны откуда‑то привезенного погибшего солдата. Вышел.

…Случилось неожиданное. Комитет госбезопасности возглавил Ю. В. Андропов. Нас, сорокалетних «стариков», оставили в покое. Полубинский стал слащаво заигрывать с теми, кому он объявил об увольнении, и запел по–другому, но оставаться с ним я не мог.

…Вскоре после переезда в Калининград, меня на беседу пригласил секретарь обкома, Коновалов Николай Семенович. В просторном, темноватом кабинете сидел за большим столом в белой рубашке при галстуке пожилой мужчина. Он не встал и не вышел мне навстречу, как это было везде в подобных случаях. По его жесту рукой я уселся в мягкое кресло. Беседа началась с рассказа о работе в ЦК партии и как его направили в Калининград. Потом он заговорил о бывшей Восточной Пруссии и проблемах обустройства Калининградской области, которые придется решать. Область была заселена переселенцами из России и Украины, однако долго они не задерживались. Как только осложнялась международная обстановка, особенно в Германии, сразу же ощущался заметный отток населения: контейнеры на железных дорогах разбирали нарасхват, бросали все и уезжали.