Крик безмолвия (записки генерала) - Григорий Василенко

Каждый раз, когда водители, нажав на газ, пытались преодолеть ее, во все стороны летели брызги черной липкой жижицы, обдававшей и В. И. Ленина на щите.

Он уже был наполовину забрызган, но этого не замечали местные идеологи.

Итальянский инженер, ехавший с нами по приглашению Петра, обратился ко мне с просьбой перевести ему, что написано на плакате над поднятой рукой В. И. Ленина.

Я велел переводчику, сидевшему между ним и Петром, перевести. Однако переводчик усомнился, стоит ли переводить. Он стеснялся. Уж слишком не к месту была выставлена наглядная агитация, словно в насмешку над Ильи- чем и над всеми нами.

Ревели машины, попадая в эту лужу, глохли моторы, образовывались пробки, барахтаясь в грязи, безбожно ругались шофера. Наша «Волга» тоже стояла в веренице машин, которым предстояло преодолеть лужу. Я не знаю, как переводчик перевел надпись на плакате, но последовал вопрос итальянского инженера:

— А при чем здесь Ленин?

— Переведите, что Владимир Ильич здесь абсолютно ни при чем.

— Я тоже так думаю, — согласился инженер, голосовавший, как он сказал, на выборах в Италии за коммунистов.

В эту минуту машина заглохла.

— Свечи залило, — сказал шофер, вылезая из‑за руля.

Я тоже спрыгнул в холодную выше колен жижицу.

Кое‑как мы выбрались из лужи на канате подцепившего нас грузовика. Завезли Петра, итальянца и переводчика на квартиру, а сам я сгоряча поехал в горком партии к секретарю. Рассказал ему о луже и замечании итальянца.

— Неужели? — удивился он. — Наши бы этого не заметили.

— Привыкли к такому, — поправил я его. — К грязи…

Он тут же стал при мне кому‑то звонить, наверное,

дорожникам, чтобы немедленно засыпали лужу.

К Петру я не зашел в этот раз. Мне неудобно было появляться у него мокрым и в грязи в присутствии степенного иностранца, присматривавшегося к нашим порядкам.

Через неделю, как мне позвонил Петр, плакат сняли, а лужа еще долго оставалась препятствием для автотранспорта, пока мороз не сковал грязь. Осталась глубокая колея, которую, чертыхаясь, с трудом преодолевали шофера, газовали во всю, рвали машины.

2

В другой раз, расспросив Петра о его учебе в институте, я тоже поступил на заочное отделение факультета иностранных языков. Засел за учебники, ездил на сессии, не допускал задолженностей.

В гостинице, как всегда, места для бедного студента- заочника не оказалось. Я вынужден был довольствоваться адресом, данным мне в институте, который еще надо было найти за городом, в рабочем поселке, где мне пришлось некоторое время работать. Поселок оставил у меня не лучшие воспоминания: неуютный, с густо дымящими трубами металлургического завода, мертвой речкой с поржавевшей водой, непролазной в ненастье грязью на дорогах и облаками пыли, клубившейся летом за каждой машиной.

Хозяева оказались приветливыми, отвели мне отдельную комнату с круглым, под абажуром, столом, диваном и старинным буфетом, заставленным посудой с коллекцией рюмок. Окно выходило на заводские трубы и доживавшую свой век деревеньку, зажатую между поселком и заводом.

Хозяин и хозяйка, им было под сорок, утром уходили на работу, а их малолетний сын Вовка отправлялся в школу. В квартите наступала благодатная тишина. Я набрасывался на книги и конспекты, готовясь к зимней сессии. Подготовка начиналась с прослушивания передачи «Взрослым о детях». Я удивлялся ведущей, так складно наставлявшей родителей поучительным тоном, угадывавшей наперед все семейные проблемы и тут же без паузы выдававшей советы, как поступить в том или ином случае.

Она так искусно развязывала сложнейшие ситуации, что, казалось, никаких белых пятен в воспитании детей не существует.

Иногда на время передачи Вовку закрывали в другую комнату, а сами хозяева тихо переговаривались:

— Слышал, как надо воспитывать?

— Слыхал, — скептически махал рукой хозяин, шофер грузовика, приземистый мужчина, от которого несло бензином.

Из квартиры я выбирался обычно во второй половине дня, когда давала о себе знать усталость и в голову уже больше ничего не лезло. К этому времени из школы возвращался Вовка и все чаще из‑за любопытства заглядывал ко мне в комнату.

Я одевался и шел на прогулку, на свежий морозный воздух. У двери меня караулил Вовка, мужичок–с-ноготок, с санками в руках, в валенках и большой мохнатой шапке, нависавшей на глаза. Учился он в третьем классе, рассказывать о школе не любил, односложно отвечал на вопросы, о домашнем приготовлении уроков не заботился. Сидеть за столом, над тетрадками было для него мучение. Я охотно брал его с собою, совмещая прогулки с проверкой на практике некоторых положений педагогики, по которой предстоял мне экзамен.

…В этот день я остановился на педагогическом эксперименте, сущность которого, как было записано в учебнике, заключалась в опытной проверке методов, приемов учебно- воспитательной работы.

С этими мыслями я и вышел с Вовкой со двора на улицу.

Поселок был завален снегом. По узким протоптанным дорожкам мы направились к железнодорожной насыпи, где уже была опробована крутая горка, спускавшаяся к замерзшей реке.

Многим приходилось уступать дорожку, сталкиваясь лицом к лицу. В них можно было увидеть все, стоило только чуть–чуть присмотреться. Что ни человек, то характер, что ни мимолетная картинка, то жанровая сцена из жизни рабочего поселка.

Мы подходили к улице, по которой беспрерывным потоком к заводу шли тяжелые грузовики. Вовка засмотрелся

на громадный желтый автомобиль, в кабину которого можно было забраться только по лесенке, поскользнулся и упал под ноги бабке в длинном, с чужого плеча потертом плюшевом пальто, несшей погребальный венок, как щит, которым она прокладывала себе дорогу. Прохожие ей уступали место, сторонились, а Вовка распластался поперек дорожки и бабка с венком упала на него. Я поспешил поднять бабку и венок из раскрашенных чернилами стружек, который нисколько не пострадал, но бабка кричала на всю улицу:

— Ух, каких хулиганов наплодили…

Вовка вскочил, испуганно моргал глазами, спрятался за меня. На крайне непедагогические причитания бабки я только неодобрительно качал головой, пытаясь молчаливо уладить конфликт. Меня сдерживал венок в руках бабки, а она по–своему поняла мое терпение и с таким воинственным видом наступала на нас, что нам пришлось пятиться назад в снежный сугроб.

— Нехристи несчастные, с ног сшибают старого человека… — расходилась бабка.

Своими маленькими, прищуренными глазами, в которых мигали злые огоньки, она искала Вовку, заглядывая за мою спину.

— Извините, мальчик поскользнулся…

Я взял Вовку за руку и поспешил с места происшествия. Пожурил его, чтобы он был повнимательней на улице. В ответ Вовка только шмыгал носом.

Проходя мимо трамвайной остановки, в том месте, где трамвай описывал широкий круг перед нагромождением киосков, я увидел лежавшего на снегу пьяного мужчину. Его протянутые ноги почти касались трамвайных рельс. Длинное замусоленное пальто на пьяном было расстегнуто, полы разлетелись в разные стороны, рубашка подвернулась так, что виднелся посиневший от холода живот. Скрюченные пальцы красных рук как грабли лежали в снегу. Рядом стояли мужчины, поджидая трамвай, спокойно курили, безразлично поглядывая на пьяного. Настойчиво дребезжал звонок. Не доезжая до остановки, вожатая остановила трамвай, придерживаясь за поручни у двери, властно крикнула:

— Эй, мужики, ну‑ка оттащите его!..

Двое неохотно бросили сигареты, подхватили под руки мертвецки пьяного и поволокли к киоску «Пиво», присло

нили спиной к покрытой морозным инеем стенке под окошком, из которого валил пар.

Вожатая, не похожая на женщину, в мужской шапке и черной шинели, как атаман стояла в дверях вагона и со злорадством наблюдала за этой сценой, приговаривая:

— Хорош… Ну и нажрался, паразит! Застегните ему штаны. Он же весь мокрый, а то отморозит и нечем будет жизнь скрасить!

Кто‑то на остановке загоготал, другие отвернулись, будто не слышали.

Вовка шел позади меня, тащил за собою санки, все видел и слышал. Мне как‑то хотелось заслонить собою эту сцену, но я мог только крепче сжать его маленькую, хрупкую руку и этим как‑то отвлечь его.

— А вон еще такой же бухой, — показала ключом вожатая на пьяного, который цеплялся за забор, но еще держался на ногах.

Мороз пощипывал пальцы и уши, а он, упираясь головой в забор, был без шапки. Прохожие не обращали внимания ни на того, который сидел у киоска, ни на этого, медленно приближавшегося к сидячему. «Наверно, дружки пили вместе» — подумал я.

Вожатая вышла из вагона и, протирая покрывшиеся инеем стекла кабины, бубнила простуженным голосом:

— Нажрались, черти… Вагон, что, должен стоять из- за них, или как лошадь объезжать? Посмотри на них! Другие бы концы отдали, а таких никакая зараза не берет.