Дневник белогвардейца - Алексей Будберг

Промотался на автомобиле целый день; начал с 280 Сурского полка, который за последнее время был в относительном порядке и очень умело управлялся молодым командующим Полковником Мисюревичем при очень благожелательном содействии разумного и дельного полкового комитета, помогавшего командиру, где это было надо, и не мешавшегося, куда не следует. Застал собрание всех комитетов полка, выругал их основательно за присоединение к общему выступлению и пристыдил, что такие выкидки равносильны измене. Отвечая на заданные вопросы, обстоятельно объяснил, почему сейчас не может быть мира, и что мы все должны делать для того, чтоб он был поскорее и такой прочности, чтобы нашим детям и внукам уже не пришлось бы больше воевать. Пригрозил, что если будут упираться, то придется употребить силу - теперь жалею, что это сорвалось, так как такие бессильные и немогущие быть приведенными в исполнение угрозы совершенно бесцельны, да и всегда кроме того считал, что пугание угрозой наказания недостойно власти. Застал уже комитеты нового выбора и нового состава; впечатление скверное: старые разумные солдаты забаллотированы и их сменили мрачные серые субъекты из последних тыловых пополнений, демагоги из большевистских вожаков в запасных полках с злобными сверлящими глазами и волчьими мордами. От таких "товарищев" можно ждать чего угодно; двинские большевистские заправилы умело добились смены старых комитетов, которые в этой дивизии являлись для них камнем преткновения в разрушительной деятельности. Я уверен, что при старых комитетах дивизия никогда бы не закинулась даже при условиях стоянки в резерве за Двинском.

Сейчас же все внутреннее, интимное и реальное руководство массами в руках тех, которые, как черт ладана, боятся окопов, стрельбы и прочих жупелов, тылом рожденных: мин и ядовитых газов. Два комитетчика злобно, на самых визжащих тонах выкрикивали, что они уже три года погибают и мучаются в окопах, а когда я спросил сначала их, а после их заминки, их соседей, как давно эти оратели в полку, то оказалось, всего третья неделя. Но во всяком случае мне удалось добиться пересмотра решения и перед отъездом из штаба полка меня заверили, что полк после обеда выступит. Затем проехал в 277 полк; там тоже собрание всех комитетов, состав их новый, такой же злобный и ожесточенный, владеющей массами, которые, хвативши вольного и ленивого стояния в резерве, совершенно не желают месить снова придвинские грязи, лезть в запущенные окопы, работать, нести oxpaнение, ходить в секреты и рисковать своей жизнью, когда впереди столько сладких перспектив.

Какой же я начальник при таких условиях? приказать и заставить я уже не могу; я должен убеждать и уговаривать, чтобы на время замазать то, что лезет изо всех щелей; и для чего все это? ведь успех уговора так же непрочен, как и все остальное. Я базируюсь на долге, требую напряжения и подвига, тащу туда, где раны и смерть, а мои противники сулят блага и наслаждения, спасают от смерти и разрешают от всех неприятных обязанностей.

Говорил до сердцебиения, убеждал, рассказывал и разъяснял; чувствовал, что по-видимому победил данное сборище, но сознавал, что впечатление от моих слов рассеется сейчас же, как люди вернутся в свои роты и начнут рассуждать, слушаться ли командира корпуса и идти в окопы или упереться на своем и продолжать сидеть в деревнях и веселиться.

Жалобы раздавались самые слезливые: и устали мы, и рядов в ротах мало, и босые все, и от голода пухнем; одним словом, обычные завывания русского попрошайки, когда он хочет выпросить побольше. Я по пунктам разбивал все жалобы; заставил сознаваться, что ни босых, ни голодных нет, да и быть не может; цифрами доказал, что на фронте 10 корпусов нет таких так обильно во всем обеспеченных частей, как полки 70 дивизии; большинство возражавших смолкало и исчезало в толпe; старики стали зыкать на клянчивших, уличая их недавнее пребывание в полку и полную неосновательность жалоб на довольствие, но несколько мрачных типов самого зловещего вида продолжали бубнить про сапоги, про прогорклое масло, как про самый законный повод к тому, чтобы не идти на смену. Общий вид вновь выбранных комитетов очень напоминает теперешний Петроградский хлеб - такая же серая мразь; старые разумные солдаты, говорившие о долге, тpeбoвавшие службы и сами показывавшее, как надо служить, всюду забаллотированы, как "корниловцы и старорежимники", а на их место в комитеты пробрались крикливые, прыщавые с зелеными мордами юнцы.

Приехавшие со мной председатель дивизионного комитета 18 дивизии Фашер (очень разумный и стоящий на здоровой почвe солдат) и представители других полков пытались всячески уговорить эту серую, трусливую гущу, но их доводы ударялись как в подушку.

После двухчасовых разглагольствований толпа начала сдаваться; послышались заявления, что их не так поняли и что идти в окопы они не отказываются; вперед полезли остатки старых солдат, и дело начало принимать совсем неожиданно благоприятный поворот. Но все было сорвано одним из наиболее энергичных вожаков, по-видимому, только одетым в форму полка, который, видя, что почва ускользает из под их ног, бросил в самой вызывающей форме обвинение по адресу начальника дивизии генерала Беляева, что он де грозил им, что, если они не пойдут в окопы, то их погонят штыками.

Настроение было мгновенно сорвано, толпа зарычала и с этого времени положение стало безнадежным. В это время в толпе произошло какое-то движение, и один из членов комитета унт.-офицер Морозов, сославшись на какое то заседание, уговорил меня уехать. Только в автомобиле я узнал от шоферов, что в разгар последнего моего успеха большевистские коноводы решили меня пристрелить, но, так как на собрании все были без оружия, то это меня спасло; пока послали за винтовкой, старые солдаты узнали и, когда назначенный для моего истребления комитетчик взял винтовку, чтобы застрелить меня сзади, то старики у него ее вырвали; я же в пылу дебатов ничего даже не заметил.

Вернулся домой совсем разбитым; промотался на автомобиле и в экипаже около 200 верст, да четыре часа говорил и убеждал среди самой напряженной атмосферы.

Дома был ошеломлен и ошарашен получением директивы о предстоящем не позже 20 октября наступлении. Удивляться давно уже перестал, но все же поставил себе вопрос: "каким местом - головой или седалищем думают в Пскове и в Двинске". Возвеличенный южными успехами и революционными лаврами Черемисов и окружающие его идиоты, очевидно, только и способны на то, чтобы родить такую нелепость; ведь, они не могут не знать, что делается в армиях, так как, если наши донесения туда не доходят, то не могут не доходить прямые донесения корпусных комиссаров, которые не скрывают правды, особенно в нашей армии, где на три четверти они офицеры и притом весьма здравомыслящие. Я думал, что в Штарме шутили когда вчера говорили о каком то предстоящем наступлении; ведь, не говоря уже об отвратительном настроении и совершенно развальном состоянии фронта, мы не в состоянии подвозить даже ежедневную трату снарядов и расходуем пока линейные запасы, оставшееся от летнего наступления. Части отказываются идти в окопы для простой смены, а кто то фантазирует приказать им вести напряженную и кровавую операцию наступления; да о последнем и заикнуться сейчас нельзя, так как при современном настроении это может кончиться избиением всех офицеров. Сейчас приходится уговаривать и поднимать все комитеты только для того, чтобы уговорить роту или команду перейти из одной халупы в другую, а тут Псковские Mapcианe требуют наступления.