Крепость мёртвых - Андрей Андреевич Соболев

Губернатор-то наш кричать стал на меня, когда я прибыл к нему, я его и вызвал. Нет, ты бы видел его физиономию. Сдулся весь и побледнел, бедненький. Стоит молча. А в помещении толпа этих князьков всяких. Тоже молчат. Потом он покивал своей лысой головкой. Завтра утром я его и прикончу. Пусть потом хоть под суд. Не, переживай, урядник. Мы правду отстоим. И запомни, какие бы приказы не приходили, Башку не отпускать. Да я и сам к обеду завтра буду. Кто тебя меняет? Младший урядник Воробьев? Вот ему передашь мой приказ».

С этими словами Орищенко похлопал меня по плечу и вышел. Ночь тогда выдалась не спокойная. Арестанты то и дело начинали стучать кружками по железным дверям камер. Громко разговаривали между собой. Многие камеры всю ночь не спали. Когда к ним подходил казак, они требовали письменные принадлежности. Якобы собирались писать губернатору о том, как им здесь плохо.

Утром прибыл десяток Воробьева. Я сдал ему тюрьму, он расписался в журнале приема. Своих казаков я отпустил отдыхать. Смена приняла посты. Но я сам остался. Спать совсем не хотелось, не смотря на бессонную ночь. Я ждал командира.

ПЕРВЫЙ ТРАУРНЫЙ МАРШ

Время уже стало приближаться к обеду. Меня потихоньку начала одолевать усталость. Я уже думал прилечь в кабинете дежурного на кушетку, когда услышал шум, идущий со внутреннего двора. Наша тюрьма располагалась в виде не правильной окружности. Со стороны города она представляла сплошную слепую стену. Это были безоконные спины зданий. Окна камер выходили во внутрь. Посредине была площадка, застеленная камнем. Здесь мы и выгуливали арестантов.

В дежурку вбежал Воробьев, бледный как простыня. Он явно что-то хотел мне сказать, но у него не получалось. Была у младшего урядника такая особенность, когда он волновался, то начинал заикаться. А здесь прям ни слова не мог из себя выдавить. Но по его просто бешенным глазам, с бегающими во все стороны зрачками, я понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее.

У меня пробежал по спине холодок, а кончики пальцев на руках будто бы онемели. Я молча уставился на сослуживца, не в силах и сам что-нибудь произнести. В конце концов, превозмогая себя, Воробьев выдал сумбурно набор фраз:

«Командира убили. Ночью. Сейчас вестовой. Ночью. Спящего. Зарезали. В шею. Говорит, голова почти отрезана. Дома. Он спал. Убили. Никто не видел. Все в крови там. Боже, что творитися…».

С этими словами Воробьев весь сжался и стал приседать на корточки, обхватив, как-то по-детски, руками голову. У меня в тот момент стало биться в висках. Голова закружилась. Я, шатаясь, подошел к серванту. Достал оттуда бутылку коньяка, которую еще вчера пил мой командир, взял граненный стакан и, налив его до краев, выпил одним махом.

Эффекта не последовало никакого. Так же кружилась голова, так же стучало в висках. Но, что странно, коньяк будто имел такую же крепость, как вода. Казалось это и не коньяк вовсе. Я еле-еле налил себе еще один стакан (мне можно, при исполнении Воробьев, а не я), потому как мои руки стали трястись. И залпом выпил. Только тогда я почувствовал слабый вкус спиртного, а по груди стал расходиться жар. Я вытянул в перед руку. Она уже не тряслась. Но загорелись щеки. А младший урядник продолжал сидеть на корточках, уткнувшись лицом в колени.

Вдохнув воздуха, я, как можно громче вскрикнул, – «Встать». Воробьев поднял голову и с недоумением взглянул на меня с низу в верх. А я повторил, но уже не так громко, – «Встать».

Я был командиром первого десятка. У нас действовало такое правило: в случае гибели, ранения, отпуска или чего бы там не приключилось с командиром, командование переходит к командиру подразделения номер один. Например, при потере командира сотни, его замещает командир первой полусотни. В случае отсутствия командира полусотни, его обязанности переходят к командиру первого десятка. Временно. До назначения нового или возращения прежнего.

Как выяснилось, спящий Орищенко был убит в своем же доме. Летней порою он не закрывал окна. Да и мало кто это в Ставрополе делал. Хозяйка квартиры, ветхая старушка, мирно спала и ничего не слышала. Других свидетелей тоже не было.

На похороны сотника я вывел всех казаков, уже не существующего ставропольского гарнизона, кроме хлопцев из несущего службу десятка. Даже сменившаяся смена шла в погребальном строю, не подавая вида, что устала. Сотника мы проводили на общее городское кладбище. Священник отпел Орищенко прямо на кладбище, пока гроб с его телом стоял возле могилы на двух стульях.

Один десяток с ружьями я поставил метрах в двадцати от могилы и приказал его командиру открыть огонь в воздух сразу после того, как яма будет полностью засыпана. Приказ губернатора о том, что нам запрещено выносить оружие, я, естественно, проигнорировал. Никаких должностных лиц на похоронах не было. Ни одного. Только казаки и еще с десяток каких-то стариков в черных одеждах. Это были соседи сотника, хозяйка квартиры и несколько людей из ставропольцев, которые, услышав о гибели Орищенко, решили прийти.

Горожане смотрели на нашу процессию молча, пока мы шли по улице до кладбища. Смеха не было слышно. Но я приметил много лиц, среди расступающихся прохожих, смотрящих на нас с довольным и вызывающим видом. Это было очень неприятно. Но превращать похороны в драку, конечно же, нельзя.

Гроб офицера полностью прикрыла земля и раздались выстрелы. Последний салют в честь сотника. Помянули мы его в тюрьме, накрыв столик без алкоголя в дежурке. По очереди подходили и хлопцы из дежурной смены, молча садились за него. Затем я отпустил всех казаков, кто не стоял на дежурстве сегодня, по домам. А через пол часа где-то и сам вышел на улицу.

Куда идти, я не знал. Был день и Юлия была в больнице. А больше я не дружил ни с одним горожанином. Побродив бесцельно по городу с часок и уже пошел в сторону дома, когда меня будто бы осенило. Твердой походкой я направился к дому, где проживал один наш казак, которому я мог доверить что угодно.

Звали его Александр. Был он на много старше меня, лет за тридцать. Усатый и с серебристыми висками. Оставался он на сверхсрочную не единожды и даже не думал увольняться. Дома у него была жена и двое детей, но они не общались. Был это гуляка-парень, любящий женщин и службу.

Но сегодня у него было колоссальное преимущество. У него была лошадь. Дело в том, что даже во времена гарнизона наше подразделение