Том 3. Корни японского солнца - Борис Пильняк

– Николай Иванович, меня уполномочили коллеги. Никаких работ в такой обстановке вести нельзя, мы все больны, это только трата времени, – мы предлагаем идти назад, – и замолчал, ежась.

Кремнев смотрел в море, медленно пожевал безгубыми своими губами, тихо сказал:

– Пустяки вы говорите. Тогда не надо было бы и огород городить, – понимаете, – городить огород? Все в порядке вещей – море как море.

– Тогда высадите нас на Новую Землю в Белужью губу, – сказал Пчелин. – Ведь мы все перемрем здесь.

– Конечно, в Белужью губу, – ну ее к черту, вашу экспедицию, товарищ Кремнев! – закричал, толкаясь вперед кинооператор.

Кремнев все смотрел в море, тихо сказал:

– Пустяки вы говорите. Идти вперед необходимо. Что же, вы будете целый год жить у самоедов?

– Станции мы делать не будем, не выйдем на вахту. Мы все больны! Смотрите, какая качка. Мы не можем!

Накатила волна, судно накренилось, покатились брызги, – кинооператор полетел с ног, пополз к борту, заорал в страхе:

– Ну вас всех к черту! – ведь он, сволочь, виляет, как сука… В Белужью губу!

– Ну, разве это сильная качка? – спросил Кремнев.

– Да это уже не качка, а шторм! Мы станции делать не будем, мы не можем!

– Тогда отдайте приказ, чтобы стали отштормовываться. Станцию сделать здесь необходимо, будем ждать, когда море ляжет. Меня самого море бьет не хуже вас. Выкиньте меня за борт, тогда делайте, что хотите – –

От этого разговора в экспедиционном журнале осталась только одна запись:

«Станция 18. φ 76'51', λ 41'0',? mt, 5 ч. 0 м.

22-VIII

Станция пропущена ввиду сильного шторма. Ветер – 6 баллов! Волнение – 9, судно клало на волну на 45'».

На румбе был норд.

В этот день выяснилось, что радио «Свердрупа» уже никуда не достигает, рассыпаясь, теряясь в той тысяче с лишком верст на юг к Полярному кругу, что осталась позади «Свердрупа». Ночью штормом сорвало антенны, утром их натягивали заново, матросы лазили по вантам, качаясь в воздухе над морем, – и, когда натянули, радист начал шарить радиоволнами в просторах: просторы молчали, безмолвствовали. Но в этот день было принято последнее радио с земли – из Москвы, с Ходынки. Оно гласило следующее: дошло так – –

«22/VIII. Всем, всем, всем. Схема из Москвы № 51. Украине поступление единого сельскохозяйственного налога усиливается тчк первый срок взноса десятому сентября… (пропущено)… Киевщине обсуждается борьба тихоновской автокефальной церковью тчк борьбе церковники не останавливаются ни пред какими средствами зпт крадут друг друга церковную утварь совершают различные бесчинства тчк селе Стави-ловке автокефалисты собрав всего села собак загнали их тихоновскую церковь зпт селе Медведном поймав тихоновского попа раздели его донага привязали дереву где он пробыл таком положении целый день тчк тихоновская автокефальная церковь опозорена не только глазах населения но среди священнослужителей у которых сохранились остатки честности тчк последнее время губернии отреклось сана 46 священников абзац – –»

Так простилась земля со «Свердрупом». – Лачинов в этот день свалился от моря. Он ходил в радиорубку, читал сводку – эту, пришедшую сюда, в тысячи верст, в просторы вод, в одиночество, когда «Свердруп» никуда уже не мог бросить о себе вести. – Из радиорубки он шел лабораторной рубкой, тут никого не было, тогда он услыхал, как в метеорологической лаборатории кто-то говорит вполголоса, утешая, – Лачинов подошел к двери и увидел: на корточках сидел Саговский, протягивая руки под стол, и говорил:

– Ну, перестань, ну, не мучься, милый, – ну, потерпи, – всем плохо.

– С кем это вы? – спросил Лачинов.

– А я – с кошечкой, с Маруськой, – ответил Саговский. – Ведь никто про кошечек не позаботится, а их море бьет хуже, чем человека. Я тут под столом картонку от шляпы приспособил, сажаю туда котишек по очереди, чтобы отдохнули немного в равновесии. Совсем измучились котишки! –

И Лачинов понял – самый дорогой, самый близкий ему человек – в этих тысячах верст – этот маленький, слабый человек, метеоролог Саговский: вот за этих котят – к этим котятам и Саговскому – сердце Лачинова сжалось братской нежностью и любовью. Лачинов подсел к Саговскому, сказал – не подумав – на ты:

– Ну-ка, покажи, покажи – –

и вдруг почувствовал, как замутило, закружилась голова, пошли перед глазами круги, все исчезло из глаз, – и тогда послышались в полусознании нежные, заботливые слова:

– Ну, вставай, вставай, голубчик, – пойдем к борту, пойдем, я отведу, смотри на горизонт, я подожду, – иди, милый! – и слабые, маленькие руки взяли за плечи. – Мне, думаешь, легко? – я креплюсь!.. –

У борта в лицо брызнули соленые брызги. – За бортом этой колбы, которая звалась «Свердруп», плескалась и ползала зеленая, в гребнях, жидкая муть, которая зовется водой, но которая кажется никак не жидкостью, а – почти чугуном, такой же непреоборимой, как твердость чугуна, – чугунная лирика страшных просторов и страшного одиночества, – тех, кои за эти дни путин ничего не дали увидеть, кроме чаек у кормы корабля, да черных поморников, да дельфинов, да двух китов, – да – раза два – обломков безвестных (погибших, поди, разбитых, – как? когда? где?) кораблей… – Впереди небо было уже ледяное, уже встречались отдельные льдины, в холоде падал редкий снег, была зима. – Склянка пробила полночь. – Лачинов, большой и здоровый человек, взглянул беспомощно, – беспомощно, бодрясь, улыбнулся.

– Пустяки, – вот глупости! –

Саговского матросы прозвали – от него же подхватив слова – Циррус Стратович Главпогода, – Циррус сказал заботливо:

– Ты не стесняйся, вставь два пальца в рот – и пойди ляжь полежать, глаза закрой и качайся… Вот придем на землю, я всем знакомым буду советовать гамак повесить, залечь туда на неделю и чтобы тебя качали, что есть мочи семь дней подряд, а ты там и пей, и ешь, и все от бога положенное совершай!.. А то какого черта… –

Лачинов улыбнулся, оперся о плечи Цирруса и медленно пошел к трапу на жилую палубу. – На жилой палубе пел арию Ленского кинооператор: он был когда-то оперным актером и теперь, когда его не тошнило, пел арию или рассказывал анекдоты и о всяческой чепухе московского закулисно-актерского быта. Лачинов задержался у двери, опять замутило, – кинооператор лежал, задрав ноги, и орал благим матом, штурман с гитарой сидел на койке. – «А то вот артист Пикок», – начал рассказывать кинооператор. Лачинов также знал эти – пусть апельсиновые – корки московских кулис и подумал, что Москва, вон та, что была в тысячах верст отсюда, – только географическая точка, больше ничего. – Лачинов, борясь, шагнул вперед, вошел в каюту доктора, стал у притолоки, сказал:

– Сейчас отбили склянку, полночь, на палубе светло, как днем. – В Москве – благословенный августовский вечер. На Театральной площади нельзя сесть в трамвай, женщины в белом. У вас на Пречистенке в палисадах цветут астры, и за открытым окном рассмеялась девушка, ударив по клавишам. Полярная звезда где-то в стороне. Вы пришли домой… – Вы не знаете, какой сегодня день, вторник, воскресенье, пятница? – Впрочем, Полярной мы еще не видели, мы только по склянке узнаем о полночи. – В театре…

Доктор лежал на койке головою к стене, от самого Калина Носа он не раздевался и почти не вставал – лежал в кожаной куртке! в кожаных штанах и в сапогах до паха, – доктор, с лицом, как земля, и заросшим черной щетиной, медленно повернулся на койке и медленно сказал:

– Вы получите сапогом, если будете меня деморализовать! – доктор говорил, конечно, шутя, – конечно, серьезно.

– Театры еще… – начал Лачинов и замолчал, почувствовав, что подступило к горлу, закружилась голова, пошли под глазами круги и – все исчезло –

Лачинов бодрился все дни, ходил в кают-компанию, обедал, работал, в досуге забирался на капитанский мостик, где всегда велись нескончаемые разговоры о море, о портах и гибелях. На капитанском мостике, в рубке штурман Медведев рассказывал, как он тонул, гибнул в море, – он, юнгой, ходил на трехмачтовом промысловом паруснике, на его обязанностях лежало, когда поморы шли из Тромсе и пили шведский пунш, стоять на баке и орать, что есть мочи – «ай-ай-ай! – вороти!» – чтобы не наткнуться в ночи на встречный пьяный парусник; и этот трехмачтовый парусник погиб; – Медведев помнил бурю и помнил, как капитан погнал его лезть на бизань и там – рвать, резать, кусать зубами, но – во что бы то ни стало – сбросить парус, и бизань-мачта обломилась; больше ничего не помнил Медведев и утверждал, что в море гибнуть не страшно, ибо его нашли на третий день на обломке мачты с окоченевшими руками; он ничего не помнил, как три дня его носило море; от погибшего судна не сыскалось ни одного осколка; – тогда были дни осеннего равноденствия, дни штормов, и еще принесло к берегу стол и сундук, и к столу была привязана женщина: с судна в море на шлюпке ушла команда; капитан не бросил своего судна; капитан привязал свою жену к столу, потому что она металась обезумевшей кошкой по судну; и капитан стал молиться Николе-угоднику, морскому защитнику; – больше женщина ничего не помнила: гибнуть в морях не страшно, – а от судна, с которого спаслись сундук, стол и женщина, не осталось ни человека, ни щепы… – – О Лачинове. – Тогда, там, в географической точке, которая зовется Москвой, только за три дня до отъезда, в Архангельске, он узнал об экспедиции, и в три дня собрался, чтобы ехать, – чтобы идти в Арктику, – чтобы сразу разрубить все те узлы, что путали его жизнь, очень сложную и очень мучительную, потому что и по суше ходят штормы и многие волны былинками гонят человека, и очень мучительно человеку терять свою волю. В этой географической точке, которая зовется Москва и которую легче всего представить – астрономически – пересечением широт и долгот (потому что здесь в море только так означались путины), остались дела, друзья, борения, ночи, рассветы, жена, усталость, тридцать пять лет жизни, картины, тщеславие, пыль в мастерской, – и все время – в страхе – представлялась пустыня сентябрьской российской ночи, волчьи российские просторы, дребезг вагонных сцеплений, поезд в ночи, купе международного вагона, где он один со своими мыслями, – и поезд шел в Москву, и там, впереди, во мраке, возникали зеленоватые огни Москвы; и все двоилось – один Лачинов стоял у окна в купе международного вагона и мучился перед Москвою, – другой Лачинов с астрономических высот видел и эту пустыню ночи, и поезд в ночи, и Москву, и темное купе, и человека – себя же – в купе у окна; и тот, и этот – один и тот же – думал о том, что в Москве, на Остоженке, навстречу выйдет безмолвная и ждущая жена, а на столе у телефона лежит десяток ненужно-нужных телефонных номеров, и ни жена, ни телефоны – страшно не нужны. – Здесь, на «Свердрупе» можно было быть одному, самим собою, с самим собой, перерыть всего себя, все перевзвесить. Надо было слушать склянки и гонг к еде, надо было выходить на вахту, надо было делать работу и жить интересами людей, – такую, такими, о которых никогда в жизни не думалось, – в чемодане были письма Пушкина, Дон-Кихот и путешествие Гулливера, – это чужая жизнь, – но свои виски уже поседели, уже поредели, и кожа на лице, должно быть, деформировалась, привыкнув к бритве, – и от времени, от встреч, от людей, от привычки, что за тобою наблюдают, – такая привычно-красивая манера ходить, говорить, руку жать, улыбаться, – а где-то там, за десятком лет, перед славой сохранился такой простой, здоровый и радостный человек, богема-студент, сын уездного врача, выехавший когда-то из дома в Москву, в славу, да так и застрявший в дороге, потерявший дом. – Ветер в море все перешаривал, до матери, до детства, – и было страшно, что ветер ничего не оставлял. – Самое мучительное в шторме было то, что надо было все время напрягаться, напрягать мышцы, чтобы не упасть, не свалиться, надо было напрягать волю, чтобы помнить о качке, – в койке, засыпая, надо было лечь так, чтобы быть в койке, как в футляре, чтобы не ездить по койке, чтоб упираться ступнями и головой в подложенные по росту вещи, чтоб держаться руками за борта койки, – чтобы трижды в минуту вставать на голову. Нельзя было есть, потому что тошнило и стыдно было бегать к борту «травить море». Надо было упорною волей сутки разбить не на двадцать четыре, а на восемь часов, сделав из человеческих – трое здешних суток. И скоро стало понятно, что ноги поднимать трудно, трудно слышать, что говорит сосед, – что в голову вникает стеклянная, прозрачная, перебессонная запутанность и пустота, и кажется, что в лоб в жару и мысли набегают, путаются, петляют – запуганными зайцами и океанской кашей волн, когда ветер вдруг с норда круто повернул на ост. И тогда с физической отчетливостью ясно (тогда понятны доктор и зоолог и кинооператор), мысли остры, как бритва: вот, койка, над головою выкрашенная белым, масляною краской, дубовая скрепа, – электрическая лампа, – пахнет чуть-чуть йодоформом или еще чем-то лекарственным (после дезинфекции перед уходом в море), – балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, – рядом внизу какая-то скрепа рычит, именно рычит, перегородка визжит, – дверь мяукает, – забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, – пиликает над головой что-то – дзи-дзи-дзи-дзи!.. надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, и нет сил, надо, надо бежать наверх, кричать: – «спасайтесь, спасайтесь!» – но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы, когда совершенно ясно, что судно – гибнет! – гибнет! – и почему никто не кричит? – ну, вот, ну, вот, еще момент, – вот, слышно, шелестит, булькает вода. – И тогда так же остро: – «что за глупости? Ерунда, – я еще долго буду жить! Глупо же, ведь нет же никакой опасности!» – И тогда мучительно, неясно: