Легкий привкус измены - Валерий Исхаков

Единственным человеком, который по-прежнему осуждал отношения Алексея Михайловича и Виктории, даже когда они стали чисто платоническими, была Катя. Но к этому все давно привыкли и прощали Кате осуждающую мину, соглашаясь, что трудно требовать снисходительного отношения к супружеской неверности, пусть даже и совсем невинной, от женщины, которая так глубоко несчастна в браке и тем не менее не находит в себе сил расстаться со сделавшим ее несчастной мужем.

Несчастливый брак Кати стал главным делом ее жизни, ее второй профессией. Брак и на самом деле был - или казался со стороны - настолько несчастливым, что считался в близком Виктории и Алексею Ивановичу кругу эталоном несчастливого брака. И когда кто-то из друзей начинал жаловаться Виктории или Алексею Ивановичу на невыносимую атмосферу в семье, ему или ей немедленно указывали на Катю.

- Вот у Катюшки, - говорила ноющей подруге Виктория, - у нее действительно несчастный брак. А у тебя что? Ну, не помогает тебе муж посуду мыть, не хочет ребенок выносить мусор, не дарят тебе на 8 Марта цветов - это такая мелочь в сравнении с тем, что творится дома у Катюшки. Побыла бы ты в ее шкуре, посмотрела бы я на тебя...

Часто такого рода разговоры велись в присутствии Кати - было вполне естественным, что она много времени проводит в семье кузины, отдыхая душой от домашних тягот, - и тогда Виктория или Алексей Иванович прямо указывали рукой на присутствующий эталон, как бы предлагая подруге (реже другу) сопоставить с ним собственное горе и решить, настолько ли оно велико.

Превзойти эталон пока не удавалось никому.

Что касается Кати, то она привыкла к своей эталонной роли и не потерпела бы соперниц в несчастье - но сама стала несколько глуховатой к несчастьям других. И когда люди абсолютно счастливые (а рядом с ней такими могли считаться почти все) на ее глазах заводили связи на стороне, она смотрела на них неподвижным, как бы замороженным взглядом и говорила капризным, привычно печальным голосом:

- Ну, не понимаю я вас, сударь (или сударыня). Чего вам еще не хватает? Зачем вам все это надо? У вас такая умная, обаятельная, красивая жена (умный, обаятельный, талантливый муж), а вы ищете каких-то пошлых приключений на стороне. Это наконец просто непорядочно...

Когда Алексей Михайлович впервые услышал от Кати такое, он был искренне тронут ее печалью. Ему было больно смотреть в ее неподвижные, словно стеклянные глаза, которые глядели сквозь него, его не видя, наблюдать за неловкими, какими-то деревянными жестами ее некрасивых, длинных, худых рук с выступающими синими венами, он непроизвольно вздрагивал, когда голова Кати при разговоре вдруг коротко и резко дергалась - всегда вниз и вправо, - причем она сама этого не замечала. Ему хотелось подойти к ней, насильно закрыть ей немигающие веки, чтобы не видеть стеклянного взгляда, взять ее, как ребенка, на руки и укачать под колыбельную песенку - однако он не рисковал даже дотронуться до ее руки. Ему казалось, что реакция будет непредсказуемой, что она или разрыдается и бросится ему на шею, умоляя тут же, немедленно спасти ее, увести от злодея-мужа, или, что вероятнее, зашипит, как кошка, и расцарапает ему лицо длинными острыми ногтями.

При том, что руки у нее были слишком длинные и худые, и синие вены образовывали на наружных сторонах предплечий некрасивые квадраты (он специально сравнивал узоры сосудов у разных людей и ни у кого подобного не видел), кисти напротив были изящны и породисты, с длинными тонкими пальцами и очень длинными, ухоженными ногтями. И то, что даже в летний зной ладошки и пальцы казались красновато-синими, замерзшими, а кожа на внутренней стороне пальцев морщилась, будто ее было чуточку лишку, не портило их. Но все же не хотелось, чтобы эти отточенные коготки до крови разодрали ему кожу и выцарапали глаза.

Если бы их разговор с Катей был единичным, Алексей Михайлович так бы и сложил в душе жалость к Кате и продолжал жалеть ее дальше, но она заводила свою песнь снова и снова - и вскоре он уже с трудом выносил ее и старался пореже встречаться с нею. Что было непросто, поскольку Виктория жалела кузину и считала своим долгом "выводить ее в свет". Она и кавалеров ей подыскивала, но Катя их немедленно отшивала все тем же методом: "Ну как вы можете, сударь, у вас такая очаровательная, молодая, красивая жена..." - так что Алексею Михайловичу приходилось кавалерствовать за двоих, и он скрепя сердце брал три абонемента в филармонию вместо двух, покупал три билета в оперу - и, подавая после спектакля Кате дубленку, старался улыбаться так же приветливо, как улыбался Виктории, когда она, снисходительно позволив одеть себя новой роскошной шубой, на миг застывала в его объятиях.

Надо отдать должное Кате - она всегда была готова отдать деньги за билеты и платить за себя в кафе после концерта, и никогда не требовала, чтобы Алексей Михайлович провожал ее до дому: они с Викторией сажали ее в троллейбус, она махала им рукой в тонкой черной перчатке, привычно печально глядя сквозь заднее окно, жующие жвачку челюсти меланхолично двигались - и такую, печальную, машущую, жующую, троллейбус увозил ее прочь, и Алексей Михайлович с Викторией на какое-то время оставались вдвоем.

16

Наталья, жена Алексея Михайловича, близко, даже чуть ближе, чем с Викторией, сошлась с Катей и сочувствовала ей больше, чем Виктория. Правда, к дому Катю не приваживала - женщина от природы одаренная наблюдательностью, Наталья видела, что Катя норовит встать между Алексеем Михайловичем и его пассией, что она раздражает Алексея Михайловича, к тому же со своей привычкой решать за других, что можно делать, а что нельзя, что правильно, а что неправильно, она рано или поздно начнет вмешиваться и в их брак, и придется идти на резкий и неприятный разрыв.

Когда однажды Катя позвонила Наталье и по секрету сообщила, что только что видела Алексея Михайловича с Викторией в фойе Дома кино (ее на этот раз пригласила не Виктория, а подруга с работы), где они чинно прохаживались под ручку, "ну прямо как муж и жена!" - Наталья спокойно и снисходительно объяснила, что отношения Алексея Михайловича и Виктории начались задолго до того, как он женился на ней, Наталье, и задолго до их женитьбы кончились, а то, что от них осталось, - это тень в Хиросиме, пепел отгоревшей страсти и, как всякий пепел, уже не вспыхнет вновь, так что не следует его ворошить. Куда безопаснее позволять мужу встречаться с бывшей любовью, чем препятствовать ему и тем подталкивать к новым увлечениям.

- И вообще, Катюша, - втолковывала Наталья, в то время как Алексей Михайлович, проводивший свою вечную спутницу, снимал, присев на табуретку, тесные туфли и с блаженной улыбкой облегчения прислушивался к разговору, догадываясь, с кем и о чем она говорит, - знаешь, у мужчины обязательно должен быть какой-то червячок, какой-то стимул, а то он заскучает и вовсе перестанет чувствовать себя мужчиной. И что ему тогда останется: водку пить? По мне так уж лучше в филармонию ходит, чем по кабакам шляется...

- Не знаю, - отвечала на это Катя. - Не думаю я так, Наталья Николаевна. По-моему, раз у человека есть жена, то он и в филармонию должен ходить с женой, а не с чужой женщиной. И цветы дарить жене, а не кому-то там! Вы считаете, Наталья Николаевна, что я не права? А я вот так не думаю...

- Ты права, Катюша. Ты всегда права. Но нельзя быть правой и счастливой одновременно. Так уж мир устроен. Или то, или другое. Меня, честно говоря, больше устраивает вариант, когда мой муж в филармонию ходит с другой женщиной, а спит со мной. Но не наоборот.

Слегка замаскированная, но на совесть смазанная отравой стрела, была направлена прямиком в Катю. Во второй, несчастливый период их семейной жизни Катин муж вел себя с точностью до наоборот: по субботам и воскресеньям выводил жену с сыном в зоопарк, в цирк, в кино, вывозил на природу, брал для себя и жены билеты в оперу, они вместе проводили отпуска - непременно на юге, а позже, когда он сильно упрочил свое материальное положение, в разных экзотических странах, где Наталья с Алексеем Михайловичем только мечтали побывать. Но с кем и в каких краях он проводил все остальные вечера, а иногда и ночи - это было его личное дело. Хочу - ночую дома, хочу - нет.

Этот принцип был декларирован еще в счастливый период, на пятом или шестом году их брака, - при том, что женились они по обоюдной любви. По крайней мере Катя всегда яростно отстаивала этот факт, это был ее последний рубеж обороны, ее Брестская крепость, она скорее умерла бы, чем признала, что хотя бы тогда, в самом начале, муж ее не любил. И хотя муж Кати вслух никогда не отрицал, что любил Катю, собственную свободу он любил больше. И позже начал отстаивать ее открыто и явно, используя как оружие то, что другие мужчины тщательнейше скрывают и считают своим слабым местом, своей ахиллесовой пятой. Каждая его измена, о которой Кате становилось известно, только упрочивала его власть над нею.