Без маски - Алексей Корепанов

Мне стало совсем не по себе и я уже подумывал о том, что хорошо бы уйти домой, выпить горячего чаю с водкой (адское, но иногда помогающее пойло) и залезть под три одеяла или последовать совету, вычитанному в какой-то газете: ровно минуту простоять в холодной воде, потом надеть шерстяные носки и пятнадцать минут походить по комнате (а полезный ли это совет – вот вопрос!) – но тут примчался Цыгульский и позвал меня к телефону.

Звонил художник и переводчик Гриша. Оказывается, рано утром к нему в мастерскую нагрянула страшно спешащая Залужная, подняла с раскладушки, сунула книгу, что-то протараторила взахлеб и, опрокидывая загрунтованные холсты, подрамники и банки с краской, умчалась в свою психушку. Гриша понял только одно: книга каким-то образом связана со мной – и, восстановив порядок, улегся досыпать. И вот только сейчас голод погнал его в магазин, и вот он звонит из автомата, а потом намерен продолжить сотворение шедеврально-эпохального аллегорического произведения «Свиньи периода опосля перестройки».

Частое общение с Залужной не прошло для Гриши бесследно. Он тоже начинал страдать обилием слов. Я вежливо прервал его, разъяснил суть дела и попросил бросить все и заняться переводом. Гриша некоторое время отнекивался, ему не хотелось заниматься переводом, а хотелось рисовать своих аллегорических опосляперестроечных свиней, но потом согласился. Он всегда потом соглашался – и в этом была его прелесть. Я положил трубку, на нее тут же набросился Цыгульский, нетерпеливо сопевший мне в затылок на протяжении всего нашего с Гришей разговора, и принялся лихорадочно накручивать диск, листая свой потрепанный блокнот.

Я решил навести на столе хоть какое-то подобие порядка, прежде чем идти принимать процедуры с чаем или холодной водой, пробрался на свое место и начал копаться в бумагах. И домой так и не пошел, потому что минут через двадцать к нам впорхнула Катюшенька с сегодняшней почтой, и на мой стол легли два письма. Не знаю, кто как, а я привык читать письма сразу. Другое дело, что после этого они могут проваляться у меня на столе и неделю, и две.

Цыгульский крикнул в трубку: «Через десять минут буду, а ты его тормозни!» – это был последний залп канонады, – схватил блокнот, буквально ввинтился в плащ, бросил мне от двери: «Алик, я у фотонщиков», – и, судя по скорости исчезновения, вероятно, канул в нуль-пространство. И наступила приятная тишина, приправленная легким рокотом голосов, доносящимся из отдела информации.

Кто такие «фотонщики» я не знал, но не сомневался, что Цыгульский раскрутит их на всю катушку и выжмет до упора, потому что он иначе не мог. Я повертел в руках заказное письмо, посмотрел на обратный адрес. Письмо прислал И Крикуненко из нашего райцентра Малая Лиска. Второе письмо, совсем тонкое, было местным, адресантом его значился Гончаренко Валерий Васильевич. Я нашарил в ящике стола ножницы и аккуратно вскрыл послание И. Крикуненко. И. Крикуненко представлял на строгий, но справедливый суд редакции (он так и писал в сопроводиловке: «строгий, но справедливый суд редакции») рукопись, объемом не более печатного листа, с названием, похожим на цитату: «…И сладок сон воспоминаний».

Сегодня явно был день рукописей. Сжимая в руке носовой платок, я пробежал глазами первый абзац.

«Аверин медленно шел по вечерней улице, по грязному месиву, в которое прекратился снег под ногами прохожих. Натужно гудели переполненные автобусы, в домах зажигались окна. Люди возвращались с работы и деловито шли навстречу, и деловито обгоняли Аверина, спеша в гастроном, а он продолжал размышлять, и не знал, что же делать дальше…»

Потом я заглянул на последнюю страницу («Аверину представился бесконечный зал, тысячи кресел, тысячи экранов, и в каждом кресле – опутанный проводами человек, и на каждом экране – чье-то воспоминание, как самая прекрасная в мире картина. А зрителей в зале нет. Нет»), а потом не спеша прочитал всю рукопись.

В общем-то, в литературном отношении рассказ был сделан неплохо. Правда, попадались длинноты, кое-где шла слабая пропись, и «заусеницы» не радовали глаз, но ведь была, как теперь говорится, вполне читабельна. Но вот идея… Ученый Аверин изобрел мнемовизор – аппарат, при помощи которого каждый может увидеть на экране воссозданное в цвете и звуке любое свое воспоминание. Бывший однокурсник Аверина, Швец, исписавшийся писатель, просит подключить его к опытному образцу мнемовизора, дабы вновь пережить тот вечер юности, когда впервые пришло к нему вдохновение, и вернуть таким образом способность к творчеству. Швец подключается к аппарату и не хочет возвращаться к реальной жизни. Аппарат вновь и вновь воспроизводит воспоминание Швеца, и все попытки Аверина отключить мнемовизор убеждают ученого в том, что если аппарат прекратит работать – Швец умрет. Так день за днем и работает мнемовизор, воспроизводя воспоминание неудачливого писателя, без сознания сидящего в кресле, и что делать дальше – никто не знает.

«Что может быть интереснее прошлого глазами, в полном смысле глазами тысяч и тысяч очевидцев?» – думал Аверин, приступая к разработке аппарата. А получилось вот что: «Все равно, что с телевидением: мечтали о новом средстве связи, а приобрели великолепный инструмент для оболванивания. Или взять лазер: рассчитывали на применение для сугубо мирных нужд сугубо мирной промышленности, а получили очень даже эффективное оружие». Выходит, размышляет Аверин, его аппарат – тоже палка о двух концах? Сколько таких вот, подобных Швецу, в районе, области, республике и так далее?..»

И Аверин приходит к выводу, что похож на Швеца. «Все похожи на Швеца. Кто раньше, кто позже – но все сделают главное дело своей жизни – а дальше? Дальше что? Не лучше ли навсегда остаться в самом счастливом дне? Стоит ли обманывать себя надеждой на будущие лучшие времена? Неужели Швец, сам того не ведая, оказался прав?»

Я задумчиво уставился на стену, оклеенную Галкиными календарями со звездами советской эстрады. Все, вроде бы, в рассказе на месте, но вот только что-то подобное я уже где-то читал. Уход в прошлое… Воплощение прошлого… Ученый, не сумевший предвидеть последствия своего открытия или изобретения. Конечно, в фантастике, и в фантастике особенно, трудно придумать нечто действительно новое. Различные варианты контакта с внеземным (или земным, но нечеловеческим) разумом, космические путешествия, машины времени, звездные злодеи и положительные герои, а теперь еще и проблемы экологии, выживания человечества. Все это было, было, рассматривалось в разных плоскостях, под разным углом зрения, и зачастую только лихо закрученный, крепко сколоченный сюжет выручал, вытягивая бледную или давно уже неоригинальную идею.