Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

что, час назад, происходило, рассказывал, как он, Афонька, всполошился, когда подьячий, вишь ты, заупрямился. Любопытно было узнать, что Мухосран находился в самой гуще событий и даже как бы принимал в них деятельное участие, но ещё удивительней было простодушное внимание, с каким казаки слушали эти байки, переспрашивали и качали головами, переживая недавние события.

— А я тогда что? — нетерпеливо, с жадным любопытством встревал Пята.

— А ты тогда, значит, повернулся вот так. Глазами-то как глянул, повёл, значит, плечом...

И, должно быть, Афонька показывал тут в лицах молодецкую стать Пяты. Казаки собственными глазами, лучше Афоньки, бог знает где в это время обретавшегося, видели, что происходило, они сами, своей волей вершили дело. Но такова была сила слова, что эти же самые казаки с замиранием сердца ждали теперь повернёт ли Пяту на добро или на зло. И Пята слушал оцепенело, хватив себя за вихор, с трепетом ожидала что же сейчас последует, куда его, Пяту, повернёт? выходило, что Пята орёл, мало что не былинный богатырь, не знающий удержу своему вольному нраву. И что Лихошерст, ребята, скажу вам, себе на уме. И что татарский Ваня тоже ведь парень не промах. И казаки — свойские все до слёз хлопцы!

— Куда едешь? — тяжело, как бы совершая усилие, спросил Лихошерст, когда стало казаться, что с так и уйдёт, не проронив больше ни слова.

— В Ряжеск.

— Большой город, знатный. Да... А сын ты чей?

— Сирота.

Лихошерст ответил невнятным звуком, вроде того что «ага», мол, и опять примолк. Никакого желали поддерживать разговор Федька не испытывала, и человек, напротив неё сидевший, нисколько не мешал ей молчать.

— А что, — нарушил безмолвие Лихошерст, — ай да с нами казаковать. Не убьют — атаманом станешь А?.. На Дону перезимуем в Пятиизбенном городке, следующим летом понаделаем стругов, пойдём с запорожскими черкасами под Кафу или Трапезунд. Всё наше будет! Ты море видел? Оно как вот эта вот степь до Азова. Куда ни плыви, всё море, море.

Должно быть, Лихошерст и сам чувствовал скрытые изъяны своего предложения, он не настаивал. Добавил только ещё один, последний довод:

— Казак — вольный человек! Ни перед кем головы не склоняет, кроме самого государя царя и великого князя Михаила Фёдоровича!

Федька, однако, и на это никак не откликнулась. И Лихошерст, посидев ещё, без всякой связи с Доном, с морем и казачьей вольностью проговорил вдруг горячим шёпотом:

— Зовут меня, родители звали, Петром, отец Нефёд был. Двинский я, из Холмогор. И мать холмогорская. Значит, Пётр Нефёдов я, а Лихошерст по прозвищу. Может, вспомнишь когда.

Потом он поднялся и, когда встал на ноги, то ли стон издал, то ли вскрикнул протяжно:

— А-и-и... а-и...

Замерли на этот стон казаки.

— А и по край было моря синего, — выводил Лихошерст.

— Что на устье Дону-то тихого, — подхватили несколько голосов, —

на крутом красном бережку,

на жёлтых рассыпных песках

а стоит крепкий Азов-город

со стеною белокаменной,

земляными раскатами,

и ровами глубокими,

и со башнями караульными,

середи Азова-города

стоит тёмная темница,

а злодейка земляная тюрьма...

Песня требовала пространства — длинной дороги и особого душевного лада, но не было пространства, не было лада, и песня сникла. Замолк последний голос на полуслове, и никто не взялся продолжать. Казаки потому и распалили костёр без меры, что не рассчитывали на загаженном месте ночевать, нужды не было, что огонь привлечёт чужих людей.

Побросали последние обломки сундука — вскинулось пламя, далеко высветилась замусоренная стоянка, проявилась в темноте исчерченная провалами телега, открылся огненным боком горшок с дёгтем, развязанные мешки, оружие, шубы. Пришли в движение уходящие в мутный туман тени. Конский всхрап и топот — собирали коней, подтягивали подпруги. Кто завязывал торока, кто искал рогатину — казаки громко, в голос переговаривались.

Легко вскинув себя на лошадь, клеймёный атаман выдернул из земли знамя и взмахнул его бледно-жёлтым в пламени костра полотнищем — кляксой мелькнул грубо намалёванный знак — гордый селезень.

Сдерживая позывы к матерной ругани, метался вокруг костра Мезеня: онучи, развешанные на опрокинутой телеге, исчезли. И топор исчез. И мешок с пожитками обмяк — тут и смотреть нечего.

— Казаки, топор хоть верните! — бубнил Мезеня, но как-то сам себе, без сердца. — Христом богом прошу, топор отдайте! Куда я без топора?!

Казаки торопились оставить засвеченный, не безопасный уже стан и не трудились отвечать.

— Вконец разорили бедного, беспомощного, — прочитал Мезеня то тут, то там, пока вдруг не взвился неподдельной уже злобе: — Куда?! — взрычал он, бросаясь к своему мерину.

Сутулый казак с тёмными, обросшими недельной щетиной щеками наложил на мерина седло и продолжал коня взнуздывать, не обращая внимания на хозяина.

— А ну снимай! — кричал Мезеня, хватая вора за руки.

Казак высвободился, повернулся возразить, но долго говорить не стал — заехал кулаком в челюсть! Мезеня только схватился за щёку. Они уставились друг на друга в упор... И ямщик опустил глаза.

— Мою возьмёшь, — примирительно сказал казак, указывая на понурую лошадь. И та покорно мотнул головой; переступила, припадая на переднюю ногу.

— Хромая! — вскричал Мезеня с прежней свирепостью.

— Угу, — согласился казак. — В правом паху две язвы, лечить надо. На один глаз слепа, ухо порото. На левом окороке тавро — два прута, и на лопатке другое тавро — крест с вилами, и третье ещё тавро — копыте Ну а ты, захочешь, поставишь четвёртое.

Посчитав, видно, что к такой обстоятельной речи ничего уже не добавить, казак, привычно ссутулившись, обратился к бывшему мерину Мезени и похлопал его по шее.

Суматошно бегал между конными Афонька, просительно заглядывал в глаза, заступая дорогу, но тут же отступал и теребил себя за бороду.

— Казаки! — истошно возгласил он, когда больше тянуть было нечего — все собирались отъезжать. — Казаки! Я с вами! Чёрта лысого я останусь! Пропадай всё пропадом — на Дон уйду!

— А где ж твоя лошадь? — лениво возразил атаман.

Об этом Афонька успел подумать. Гнусавое замечание атамана он понял как согласие и коршуном кинулся на хромую и слепую, трижды затаврённую в течение полной превратностей жизни лошадь, которую бросали разбойники. Равнодушная, согласная, казалось бы, с любой участью кобыла тут, однако, прянула. Тогда как Афонька