Два эссе о Шекспире - Ив Бонфуа

Но следует ли отсюда, что это произведение, «Макбет», допуская существование силы, внешней по отношению к бытию, исходит из постулата, который другие трагедии Шекспира, как и его комедии и «романтические драмы», связывали с духовным прошлым человечества? И что поэт, в других своих сочинениях демонстрирующий столь явную способность мыслить и говорить по-новому, в этой пьесе отдает дань пережиткам архаичных верований?

Разумеется, это не так: ведь Шекспир представляет Макбета совсем не однозначным образом. Да, у нас есть основания думать, что он окружен злыми духами — мы видим их на сцене, слышим их вопли. Однако речи этого героя и все, что мы о нем знаем, наводят на мысль, что отношение Макбета к ведьмам может быть и проекцией вовне его отношений с самим собой.

Достаточно ли правдоподобна эта гипотеза? Разве может зритель хоть на мгновение усомниться в искреннем замешательстве Макбета при виде колдуний, выросших на его пути? Разве зритель не помнит, что три сестры, восклицающие: «fair is foul, and foul is fair»[6], находились на сцене до того, как там появляются Макбет и Банко? И, кроме того, разве он не заметил, что Банко видит сестер первым, а из этого прямо следует, что те не могут быть плодом воображения его спутника?

Не будем, однако, забывать, что слова «so foul and fair a day I have not seen»[7] — это первая же реплика Макбета, звучащая в пьесе, и что звучит она непосредственно перед тем, как он встречает в тумане ведьм. К тому же Шекспир дает понять, что этот доблестный воин всегда испытывал неодолимый страх перед любыми сверхъестественными явлениями. На поле брани он не знает робости, более того — принадлежит к числу самых отчаянных бойцов. Но в повседневной жизни не так: ночной крик заставляет Макбета холодеть, от иных рассказов у него волосы встают дыбом, и в эти минуты он ничем не лучше малого ребенка. Он живет во власти суеверного ужаса, это ясно читается в пьесе, это неоспоримо, а значит, и человек елизаветинской эпохи мог задумываться над тем, не объясняется ли видение Макбета этим навязчивым страхом. Ведьмы существуют реально, но, может быть, они говорят лишь то, что уже владеет его мыслями, то, что он боится услышать?

К такому выводу склоняет еще одна особенность Макбета, о которой Шекспир не упускает случая напомнить и которая, если не забывать о верованиях его эпохи, имеет прямое отношение к нашему вопросу. Бог, учили теологи, дал своим созданиям бытие, но первородный грех обрекает их жить во времени, подчиняясь закону смерти. Впрочем, ущерб, наносимый смертью, восполняется размножением. С любым рождением жизнь начинается сначала. А раз так, плотское соединение обладает и положительным свойством, оно является актом веры; уклоняться от размножения — грех. Те, у кого нет детей, нет потомства, должны жить с чувством вины. Но это еще не самое худшее. Если такие люди придут к заключению, что небо обошлось с ними несправедливо, не захочется ли им отказать миру, существованию которого они не в силах содействовать, в самом праве на существование? Проклясть Божье творение? Они могут внушить себе, что их преследует дьявол. И жить во власти этой неотступной мысли.

У Макбета детей нет. Были ли они когда-то, а потом умерли, — этот вопрос мог бы что-то значить в драматургии иного рода, но на шекспировской сцене важен только настоящий момент, и тут нет никаких сомнений: этот военачальник, побеждающий в сражениях, любимец своего государя, не имеет потомства по прямой линии и постоянно думает о своей ущербности, он ею одержим. Объявляя, что Макбет станет королем, ведьмы в то же время открывают будущее его другу Банко, чьи потомки также должны взойти на трон. И это приводит в смятение Макбета. «Твои дети станут королями!» — восклицает он. Иными словами: «Не мои». Вполне естественно, что он все время думает об этом, думает с горечью, даже со страхом, ведь король, олицетворяющий Бога на земле, должен, как никто другой, обеспечить своему роду вечную жизнь. «Король умер, да здравствует король!» — возглас, звучащий во всех христианских странах. Что же это за король, если у него нет детей?

Итак, Макбета — это подтверждают и другие сцены трагедии — одолевает тоска, и то же можно сказать о его жене: доказательством служат слова леди Макбет о детях, которых, судя по всему, она когда-то вскармливала грудью. Для нее, говорит она, лучше было бы размозжить голову улыбающегося ей ребенка, чем отказаться от замысла, который она хочет вложить в сердце своего супруга, не смеющего признаться, что он сам думает о том же. Страшные слова, показывающие, что леди Макбет глубоко сожалеет о недоступном для нее или неудавшемся материнстве, что она по-прежнему борется с пережитым когда-то страданием. В ее разговоре с мужем можно даже увидеть тень, отбрасываемую былым несчастьем: именно оно и связывает навсегда эту чету. И преступление, совершенное ими сообща, — субститут ребенка, которого они не смогли взрастить. Еще одна попытка родить нечто, родить вдвоем, но из бесплодия и смерти — вызов природе, которым не искупается, а лишь усугубляется грех; вызов, ведущий их души к погибели, о чем заранее знают ведьмы.

Эти указания Шекспира на то, что прячется за внешним действием «Макбета», очень важны. И, по-моему, их достаточно, чтобы оборванки-ведьмы предстали в ином свете, чем персонажи фантастических сказаний, леденивших кровь воина, который в остальном отличался большой отвагой. Но означает ли это, что злые духи реально существовали в представлениях поэта, заставляющего их являться перед Макбетом, визжать, и хохотать, и говорить, да еще с такой безусловной убедительностью, словно ему самому, Шекспиру, в какие то моменты жизни случалось видеть в тумане смутные силуэты старух и слышать их зловещие речи? Ответить на этот вопрос не так-то просто.

Обратим внимание на то, что старые вещуньи устраивают неудачные роды, выкидыши, подталкивают людей к бездумному и бесплодному блуду; что в котле, символизирующем их поруганную матку, они варят не что иное, как смерть, — все это делает их фигурами, которым постоянные размышления героя о невозможности иметь потомство могут придавать, и особенно в минуты жестокого беспокойства, зримые черты. Отметим к тому же, что ведьмы не возвещают и, тем более, не определяют в будущем ничего, чего уже не рисовал бы в своем воображении, не желал бы сам Макбет. «Ты будешь королем», — говорят они. Но с какой стати эти слова должны были внушить Макбету мысль, что причиной его воцарения станет убийство Дункана, правящего государя? Тот мог бы умереть и естественной смертью, после чего Макбет сменил бы его на троне законным путем. Видимо, сразу же после того, как пророчество прозвучало, вассал, которому оно предназначалось, погружается в мысли об убийстве и даже начинает составлять план. Он явно взволнован, и это бросается в глаза Банко, у которого, впрочем, нет ни причин, ни желания заподозрить что-то неладное. «Отчего ты вздрогнул?» — спрашивает он Макбета. И, обращаясь к ведьмам, почему-то — почему? — подчеркивает, что не просит их милости и не боится их гнева. Он чувствует себя защищенным от злых чар, ибо знает, что в его собственной душе нет ничего дурного. Ему не страшны ловушки, которые, возможно, таятся в их посулах.

Итак, ведьмы двояким образом — своим предсказанием и тем, как встречает их Макбет, — указывают в общей конструкции пьесы на то, что происходит в воображении человека, который враждует с реальностью, устроенной так, как рассудил Бог его эпохи. Из учения теологов Шекспир усвоил, что нечистые духи побуждают смертного ко злу, но никогда не делают выбора за него, — и, продвигаясь еще дальше в исследовании подосновы убийственных замыслов, он размышляет о стратегиях желания, управляющего воображением, он стремится понять, чего воображение хочет и, еще важней, что оно делает с людьми, — если он и прибегает к фантасмагории, то лишь для того, чтобы постигнуть суть наших фантазмов. В конце концов, со всадниками, едущими в поздний час по степи или через лес, могут заговорить обычные гнусные старухи, в которых нет ничего сверхъестественного. То, что колдуньи варят нечто в котле, еще не доказывает существования сатаны. Это Макбет, ухватившись за их темные речи, помогающие ему расслышать собственное желание и сделать его своей судьбой, придает сказанному пророческий характер. Банко далеко не так взволнован.

Короче говоря, я готов думать, что Шекспир интересуется этими фигурами, вышедшими из детских сказок или из столь пугавших Макбета рассказов о привидениях, как неким условным краем обрыва, с которого можно вглядеться в бурлящие, мрачные глубины одной жизни, далеко не сверхчеловеческой. И «Макбет» в достаточно краткой творческой жизни Шекспира — не внезапный всплеск архаической ментальности, отжившего свой век суеверия, что было бы шагом назад по отношению к «Гамлету», но, совсем напротив, еще более решительное, чем в эльсинорской трагедии, проникновение в наименее исследованные области психики. В конечном счете, датский принц — всего лишь меланхолик, то есть человек, расположенный к любовному восхищению устройством нашего мира, хотя и ощущающий неспособность найти в нем место для себя. Он не питает дурных помыслов; можно даже заметить, что он никак не решается убить Клавдия. Тогда как Макбет — подлинная агрессия против бытия в самой его сути. Этот глубоко несчастный человек бросает радикальный, необратимый вызов всем привязанностям, всем обетам верности, которые могли бы облагородить его душу, если бы их не обессмысливало владеющее им чувство исключенности из великой цепи бытия.