Пусть дерутся другие (СИ) - Булаев Вадим

Нарушил правила — терпи, отползай на скамейку. Остановилось слабенькое сердце — сам виноват. Создавал потенциальную угрозу мирным людям. Словил паралич или инсульт — да и хер с тобой. Врачи осмотрят, в сознание приведут. Дальше — живи, как сможешь. Но в тюрьме и без удовольствия. Нарушение протокола судебного слушания является отягчающим обстоятельством, прибавляющим от года до трёх к полученному сроку.

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! — с расстановкой закончил человек в чёрной мантии, председательствующий за резной трибуной с гербом Розении на фасаде.

Стукнул молоточек, закрепляя сказанное.

Сидящий слева от судьи секретарь кивнул, давая понять, что предусмотренные законом формальности соблюдены.

Государственный обвинитель, откровенно позевывавший с самого начала оглашения приговора, нетерпеливо уставился на чёрную мантию, ожидая, когда прозвучит сакраментальное: «Заседание окончено».

Предоставленный мне адвокат, которого я сегодня увидел впервые и который не произнёс и трёх десятков слов, ограничиваясь банальным «Да, Ваша честь», «Нет, Ваша честь», «Мой подзащитный понимает» — демонстративно выключил рабочий планшет, повернувшись к окну.

— Осужденный, — озвучил судья мой новый статус. — Хотите что-то сказать?

— Нет.

О чём говорить, когда суд проходит в закрытом порядке? Впопыхах, бегом, единственным слушанием, без положенных консультаций с адвокатом или допросов свидетелей, с заранее вынесенным приговором?

Судилище это, а не суд. Узаконенная расправа с минимумом приличий в виде обязательной протоколизации процесса и напрочь заангажированными участниками.

— Подтвердите ознакомление с решением суда.

Охранник, стоявший неподалёку от клетки, прошёл к столу секретаря, взял у него небольшую коробочку. Вернулся, остановившись перед белой линией, нарисованной в метре от решётки.

— Протяните указательный палец правой руки.

Просунул руку сквозь прутья, прижавшись грудью к тёплому из-за жаркой погоды металлу. Вытянул палец. До направленной на меня коробочки не хватало порядка десяти сантиметров. Вытянулся ещё сильнее.

Исполняющий распоряжение судьи повёл себя по-человечески. Вместо того, чтобы измываться над поверженным врагом в ожидании, пока я растянусь до боли в суставах — приложил плоскую пластиковую поверхность к коже. Мигнул синий диод — устройство считало отпечаток, заменив им реальную или цифровую подпись.

— Заседание окончено!

Сразу стало шумно. Все засобирались. Обвинитель с адвокатом по-свойски принялись обсуждать поход в кафе — обоим срочно захотелось полакомиться прохладным мохито. Судья с секретарём скрылись в служебном помещении с отдельной дверью.

Они расходились жить дальше, а у меня в голове по-прежнему звучал монотонный бубнёж человека в мантии:

... Принимал активное участие в незаконных вооружённых бандоформированиях...

...Причастен к убийствам мирных жителей и преступлениям против человечества...

... Грабежи, мародёрство...

... Обстрелы гуманитарного и медицинского транспорта, наделённого неприкосновенностью согласно межпланетной конвенции...

Длинный не врал. Меня осудили как гражданского преступника, подонка и нелюдя.

— Осужденный, встать! — скомандовал охранник. — Руки свести.

Выполняю. Металлические браслеты, надетые на запястья, соединяются между собой глухим щелчком магнитных фиксаторов — такая вот высокотехнологичная замена старинным наручникам.

Про ноги молчат. Они уже скованны кандалами, потому шажки могу делать короткие, вполовину от обычных.

— Повернуться.

Становлюсь спиной к залу заседаний. Меня обследуют из-за белой линии полицейским сканером, способным находить инородные предметы даже под кожей. Порядок такой.

— Лицом ко мне.

Снова поиск запрещённого. Затем выпускают, держа ладони на рукоятках парализаторов, уводят в неприметный проход, отделённый от зала прочной панелью. Без окон, без боковых ответвлений, прямой, как магистральное шоссе.

Дорога в тёмное будущее, выложенная серой кафельной плиткой. А в конце — пост охраны, чтобы от судьбы не убежал.

Лишь в будке автозака я позволил себе дать выход эмоциям. Сжался, обессиленно прижал ладони ко лбу, на глаза, против воли, навернулись слёзы. Хотелось колотить по стенам кулаками, орать, царапаться, лягаться, криком взывать ко всем неравнодушным, доказать, что я всего лишь хочу домой...

Хотелось выть. Хотелось свободы. Хотелось забыться, хоть бы для этого пришлось раздробить собственный череп и полюбоваться на выпавшие мозги.

Хотелось исчезнуть.

Но я давно реалист, и три недели, проведенные в камере добровольческой бригады, где меня допрашивали, передопрашивали, пичкали химией ради честных ответов — объяснили многое.

Просто так меня никто не отпустит. Я — использованный презерватив. Сначала нужный, торопливо подготавливаемый к эксплуатации, потом — брезгливо сбрасываемый на пол. Всей разницы — не мной трахали, а меня. Вытащили всё, что знал, и половой акт завершился без удовлетворения одной из сторон.

Меня выбросили, даже не предложив записаться в предатели. Однако пятнадцать лет... На такое я не рассчитывал при самых говённых раскладах.

Сколько мне исполнится, когда я выйду? Точнее, если выйду? Несложные подсчёты показали — под сорок. Вроде бы и не старый, но... далеко не молодой. А главное, эта дата бесконечно далека, почти фантастична.

Борясь с нарастающим унынием, исподволь сменившим с трудом задавленную агрессию, попробовал вспомнить что-то хорошее. Надо собраться. Я пока не умер. Мне нужен позитив. Любой.

Псих...

Он, почему-то, неизменно появлялся при любой попытке вытащить из памяти свои лучшие дни. Всё такой же худой, плешивый, мосластый, с неизменным блокнотом, торчащим из кармана шорт, растягивающий рот в своей безобразной и обезоруживающей улыбке, счастливый от того, что у него появился друг. То есть я.

Удивительно. Я призывал маму, папу, приятелей по школе, ту девчонку, способствовавшую лишению... к-гм..., выпускной. А приходил мой первый номер, раз за разом повторяя:

— Не бойся.

Именно это он произнёс на записи, показанной мне Длинным незадолго до суда. Улучив момент, «южанин» повернул коммуникатор, убрал звук до минимума, и продемонстрировал короткий ролик с Психом, всё так же лежащим на госпитальной койке, но уже менее бледным, посвежевшим.

— Не бойся.

Ещё он сказал: «Спасибо», чему я был очень рад. Благодарность дала понять: мои банкноты не пропали втуне, а пошли на доброе, полезное дело. И двойная радость захлёстывала от того, что наставник, даже с перемолотыми кишками, оказался прозорливей ученика, второго номера.

Деньги бы так и так отобрали — мою биографию допрашивающие разбирали до молекул, прилежно документируя всё услышанное. Скрупулёзно выясняли и про кредиты Федерации, и про убитую Ежи Броком госпожу Космаль, и про ограбленное семейство Фарэя Деребы, и про то, куда я дел свою долю.

Да. По-любому бы отжали. В этом сомнений больше не оставалось. А Псих на опережение сработал, переиграл всех, предвидя подобное развитие событий. Выторговал за них хоть какую-то практическую пользу. И никакого эгоизма! Мне бы деньги точно не помогли — слишком многие уведомлены о пленном бойце с позывным «Маяк», чтобы заключать с ним мутные сделки.

Уверен, предложи я взятку «южанам» — только бы напакостил и себе, и другу.

Потому, считаю, правильно тогда поступил, доверившись Длинному. Пусть Псих поправляется, придумывает очередные истории про Ло и Го. Может, ещё свидимся.

Пожелав напоследок здоровья другу, я и сам не заметил, как ритмично начал отбивать кулаком по колену:

— Эй. Би. Си. Ди. Е. Эф. Джи. Поиграть-ка выходи... — проговаривал чётко, видя в каждой букве некую мантру, защищающую разум от агрессии внешнего мира и, одновременно, волшебное заклинание, помогающее не разреветься в голос от жалости к себе. — Аш...

***