Застава на Якорном Поле - Владислав Крапивин

— Постой… Твой шар сдвинул воротца.

— Где же сдвинул! — Ссориться не хотелось, но «ежики» в характере ощетинили колючки. К тому же сдвинутые воротца — это минус десять очков. — Их просто стеблем качнуло. А стебель ведь не шар!

— Но все равно же сдвинулись, — спокойно сказала она.

— Но я-то при чем?

— Но они же даже чуть не опрокинулись…

— Елизавета, — насупленно сказал Рэм.

«Лис» лучше, чем «Елизавета», — подумал Ежики и быстро глянул ей в лицо. И встретился с ее глазами: светлыми, серовато-синими и чуть обиженными. И неожиданно затеплели уши.

— Правда… сдвинулись, — пробормотал он. И тихо выдохнул: — Извини.

Елизавета-Лис прикусила губу, дернула себя за светлый, почти белый локон у щеки.

— Да нет… наверно, в самом деле травой качнуло…

— Чтоб не спорить, пусть перебьет, — решил Рэм.

— Ага, как же! — обиженно взвыл Филипп. — Как для моего шара подставка, так сразу «пусть перебьет»!

Шар Ежики лежал в метре от лунки на ровной накатанной полосе — прямо сам просился в ямку. Бить должен был Филипп и, конечно, не хотел упускать момент.

— Ладно уж, бей, — сказала Лис, неловко отвернувшись от Ежики. — Пусть он бьет, мальчики…

— Пусть… — прошептал Ежики.

Филипп деловито подтянул штаны и пустил свой белый шар. Он ударился о вишневый, тот подкатился к лунке. Но нехотя. И сантиметрах в десяти замер.

Стало понятно, что Филипп вот-вот заревет.

— Он очень метко бьет, — утешительно заметил Рэм. — Только силы немного не хватает. Тяжелые все-таки шары-то…

А вишневый шар полежал, качнулся вдруг, почуяв неприметный уклон, и скатился в лунку.

— Ура-а!! — Филипп выхватил его, перекинул из ладони в ладонь. — Теперь он мой насовсем! Я его три раза подряд загнал! Вчера два раза и сейчас! Если третий раз подряд, значит, насовсем…

— Филипп, ты что! Вчера же другая игра была! — как-то беспомощно возмутился Рэм. — Вчера же мы без… ну, не вчетвером же играли! Если бы ты вчера трижды загнал…

— А я виноват, что он потерялся?! — Филипп опять стал рассерженным птенцом ворона.

— Да пусть берет… Бери насовсем, — сказал Ежики. И снова быстро глянул на Лис.

Филипп засопел победно, затолкал шар в карман штанов-юбочки. Карман отдулся, штаны сразу поехали вниз. Он подхватил их, подозрительно глянул: не смеются ли? Никто не смеялся. Тогда он засмеялся сам, вытащил опять шар. Поморщился:

— Царапается… — Затолкал в карман полруки и достал что-то спрятанное в кулаке. Протянул кулачок Ежики, разжал: — На… Это тебе за шар…

На ладони лежал черный якорек. Такой маленький, что можно было бы спрятать в грецкий орех. Славный такой.

Ежики оглянулся на Лис и Рэма: «Можно взять?» Лис кивнула, якорек упал к Ежики на ладонь, и все склонились над ним.

— Кроха какая, — ласково усмехнулась Лис. — Где взял, Филипп?

— Утром, под лопухами…

— Ишь какой пророс, — заметил Рэм.

«Пророс?.. Что они, растут здесь разве?.. А ведь и правда — Якорное поле…»

Якорь-росток был в точности как настоящий — адмиралтейской формы, с деревянным, набранным из крошечных реек штоком, с ювелирно тонкими скобками-бугелями на них, с кусочком якорной цепи… Зацарапался у Ежики какой-то намек на догадку…

— Спасибо, Филипп…

— Ага… А тебя как звать-то? — Филипп, он без лишних церемоний. Взял да и спросил.

Как ответить? «Ежики»? Но это не для случайных знакомых. Пускай они хорошие, но ведь не мама, не Ярик… Сказать «Матвей»? Но он не терпит, когда так зовут его, это отдает лицеем… И он растерянно сказал свое второе имя, которое раньше лишь писалось в документах:

— Юлиус… Юлеш…

— Или Юлек? — спросила Лис.

— Ага…

Пускай он будет для них Юлеком. Не все ли равно? И все-таки он чувствовал неловкость, как от обмана. И поэтому слишком пристально смотрел на якорек.

Такой крошечный… Конечно, это шутка, что он вырос здесь. Наверно, от какой-то модели. От маленькой… Если прикинуть к тому галиону, то годится он там лишь для палубного баркаса…

Галион в желтом окне вспомнился отчетливо. Как-то сразу. И так же сразу, резким толчком вернулась тревога: «Где я? Что же все это?»

Он дернул на бедре клапан бокового кармана, сунул туда якорек, суетливо, почти испуганно оглянулся.

— Ребята. А… какой это заповедник? Откуда он тут взялся?

— Всегда здесь был, — сказала Лис. — Он старый… Видишь, кронверк. — Она махнула белым хвостиком волос. — Это остатки крепости. Сейчас там ничего нет…

— А почему не видно города?

— Холмы же, — быстро сказал Рэм. — И деревья. Если забраться на башню, все видно. И город…

— А станция… Откуда она взялась?

— Ну, откуда берутся станции… — чуть улыбнулась Лис.

— Но ее же никогда не было! Она где? На Кольце? Или это радиус? Может, тупик какой-то?

Филипп, который был занят шаром, вдруг поднял голову и сказал солидно:

— Скорее уж не тупик, а тамбур…

Рэм посмотрел на него.

— Наверно, она на Кольце, Юлеш… Ты ведь ехал по Кольцу? Ну вот…

Обращение «Юлеш» царапнуло Ежики, но это была мелочь.

— Почему же я раньше здесь не проезжал? Я знаю все Кольцо.

— А раньше станции и не было, — как-то нарочито легко отозвалась Лис. — То есть была, но… не станция. А теперь приспособили. Поезда-то пошли три дня назад… Да, Рэм?

— Да, — нахмуренно согласился он. — Первый поезд пустили позавчера. А до того никто и не пытался.

— Да, но как же… — И Ежики замолчал. Все вопросы стали неважными. Кроме одного. Того, что беспокойно и неосознанно зрел в нем и теперь взорвался — короткими слезами и вскриком. И нестерпимой, как боль, надеждой!

Он бросился с поляны — к будке, где вход на станцию! Кажется, ребята что-то кричали вслед. Он мчался, рвались под ногами стебли, сквозь подкладку кармана больно царапал кожу якорек. Липли к мокрым щекам седые семена… Вход, лестница… Вниз, вниз! На стремительном повороте он чиркнул плечом о камень, вырвал клок из короткого рукава майки… Вот и подвал, желтое окно с черным кораблем! Не до него сейчас! У перрона блестит стеклами хвостовой вагон.

Пусто в вагоне…

Ежики боком повалился на замшевый диван. Дернул из-за пояса подол майки, отер лицо… Отдышаться бы…

— Осторожно, двери закрываются…

«Мама!»

— …Следующая станция — Площадь Карнавалов.

Значит, все-таки Кольцо!

За площадью Карнавалов — станция Большой Маяк. На ней главный диспетчерский пункт Кольца. Там, конечно, знают всё! Должны знать…

3. Паутина. Кантор

— …А теперь давайте про все еще раз, по порядку. Хорошо? — Заботливый голос, внимательные глаза под седыми бровями, спокойное морщинистое лицо…

Сперва-то на мальчишку прикрикнули: ворвался, мешает работать, что за дети пошли! Потом примолкли, позвали вот этого. Судя по широким шевронам Дорожной сети — главного диспетчера. Он сразу попросил выйти из дежурной комнаты всех, кроме мальчика. Усадил его. Обратился на «вы», хотя нескладно притулившийся на краешке кресла посетитель — в перемазанной, порванной майке, с грязными полосками на лице, с каким-то мусором в волосах — явно не тянул на роль серьезного собеседника.

— …Все, как говорится, разложим по полочкам… Вы — лицеист шестого класса Матвей Радомир…

— Да… («Господи, какая разница! При чем тут это?»)

— Вы говорите, что ваша мама погибла год назад, когда возвращалась на аэротакси-автомате из Бельта. Взорвался двигатель-антиграв…

Да, так ему сказали. Эти двое, которые пришли тогда… Летчик и тетка из опекунской конторы. Когда взрывается антиграв, остается облачко атомной пыли. И никакого следа от человека. Разве что эмалевый медальон на серой стене в Парке памяти. Зачем он, медальон… Взрыв этот — редчайший случай. И вот же, ударила злая судьба. И не кого-нибудь, а маму. И его, Ежики…

Он закричал тогда этим двоим, что они врут и пусть убираются. Летчик стоял молча, закусив белые губы, а опекунская чиновница деловито совала Ежики под нос какую-то пахучую дрянь и говорила, что он должен куда-то пойти. Вместе с ней, с этой теткой… Он оттолкнул ее плечом, заперся в своей комнате, залился слезами. Случившемуся он поверил сразу, хотя и кричал, что это неправда… Не раз он видел в жутких снах, что с мамой случилось непоправимое. И просыпался с мокрым лицом, перепуганный и благодарный за вернувшееся счастье. А теперь не проснешься, не стряхнешь эту страшную черноту… А может, опять сон?! Нет… Нет, хоть голову расколи о глухую дверь.

Из-за двери кричали, уговаривали, чтобы вышел.

Они что? Мало им, что нет мамы, они хотят, чтобы он оставил дом! Его дом! Где все его и мамино!

Он прижался к полукруглому цоколю кондиционера. Пластик был холодный… Как труба в том бункере… Как песок в красной пустыне, когда лежишь навзничь и смотришь в лиловое небо, где звезды и маленькое колючее солнце… Не надо об этом, так нечестно защищаться от горя. Это будет измена маме!.. Но как иначе выдержать, как отстоять дом?.. Всадники-итты подъезжают, смотрят с высоты боевых седел на упавшего мальчишку. Они не ведают ни боли, ни горечи, ни страха. Они — как марсианский лед…