Обитель драконов - Норман Хьюз

Сундучок же оказался открыт — крышка отвалилась, едва лишь наемница тронула ее кинжалом. Пусто! Лишь теперь она поняла…

— И когда ты успел? — в гневе обернулась она к варвару. Подумать только — любуется, как она шарит у мертвеца по карманам, и хоть бы слово сказал!

Довольный собой, Конан развел руками.

— Меньше надо было хозяину глазки строить! Раздосадованная, она немедленно парировала:

— А тебе меньше с танцовщицами кувыркаться!.. Тогда, может, мальчишка бы жив остался.

Стрела попала в цель. Киммериец помрачнел.

— Правда. Моя оплошность. — И неожиданно выдавил совсем ему несвойственное: — Извини…

— Да ладно, не казни себя. — Палома смягчилась. — Я тоже показала себя не с лучшей стороны.

Только сейчас она вспомнила про раненую левую руку. Странно, как отступает боль, когда голова занята другим. Впрочем, быстрый осмотр уверил ее, что это простая царапина. Ничего серьезного. Конан помог ей перевязать предплечье, пообещав бодро:

— Даже шрама не останется!

— И слава Митре! Шрамы красят только мужчин, мне они ни к чему.

В молчании они собрали оставшиеся вещи. И наконец Палома задала вопрос, который жег ей язык все это время:

— Ладно, выкладывай. Что это было?

— Ты о чем? — Он прикинулся, будто не понимает.

— О том, что вез с собой Теренций. И я не о золоте…

— Да там и было-то всего ничего. Полсотни монет.

— Зубы мне не заговаривай! — На сей раз она разозлилась всерьез. — У парня было с собой что-то ценное. Где оно?

Без слов, киммериец запустил руку в недра своей торбы и извлек на свет завернутый в промасленную кожу сверток.

— Это все?

Теперь уже рассердился северянин.

— Слушай, ты за кого меня принимаешь? Я у своих не ворую! На первой же стоянке все бы тебе отдал!

— До того, как сам бы проверив — или все же после?

Конан пожал плечами.

— Тебе бы дознавателем быть в этом твоем Вертрауэне. Глаза, как кинжалы. И язык — как топор палача.

— Отвратительное сравнение. Вернемся в Коршен, продай Силенцию, он охоч до таких вывертов. — Бездарность придворного поэта графа Лаварро давно вошла в присловье. — Ладно, давай проверим, ничего мы здесь не забыли?

Пряча сверток Теренция под плащ, она обвела взглядом полутемную комнату. Глаза ее остановились на мертвеце. Странное ощущение, что она не может уйти — просто так. Как будто нужно сделать еще что-то… Но что?!

Не обращая внимания на спутника, который, досадуя на женскую медлительность, призывал ее поторапливаться, Палома вернулась к трупу и вновь опустилась перед ним на колени. Что же она могла пропустить?

— Слушай, а плащ ты проверила? — внезапно спохватился Конан.

Верно. Плащ юноша подложил под голову, вместо подушки. Она и не заметила! Ругая себя за невнимательность, Палома встряхнула накидку, и была вознаграждена… свернутый лист пергамента покатился по полу.

Нагнувшись, киммериец подобрал послание. Спрятал к себе.

Все?

И лишь теперь — только теперь! — наемница обратила внимание на кинжал, которым был убит несчастный Теренций.

Еще не веря собственным глазам, извлекла оружие из раны, вертя его в руках, чтобы свет упал на рукоять…

— Ну, что там еще?! — Северянин навис над ней. Она отмахнулась.

— Отойди, мешаешь!

Наконец, увидев все, что хотела, она направилась к двери, по пути нетерпеливо окликая своего спутника:

— Что ты там застрял? Ждешь пока городская стража появится? Давай, шевелись!

Конан поперхнулся ругательством.

Лишь оказавшись на конюшне, где, как и обещал хозяин, их уже ждали оседланные лошади, Палома сжалилась над сгорающим от любопытства северянином. Опасаясь, помимо прочего, и за собственную жизнь: ей показалось, что если она станет и дальше играть в молчанку, он тумаками выбьет из нее признание.

— Этот кинжал… — замолчав, она огляделась по сторонам — не подслушивает ли кто.

— Да скажешь ты наконец, в чем дело?!

— Там птица на рукояти. Не просто для украшения. Я видела такие в Торе. Это символ Ордена Черного Кречета!

Полдень в Бельверусе. По утрам осень уже чувствуется, деревья зябнут под ее дыханием, но днем в сад возвращается лето. Громада королевского дворца за спиной, такая мрачная в другое время, сейчас кажется янтарно-прозрачной, словно вот-вот растает, медовой лужицей растечется под лучами солнца.

Посыпанные желтым песком дорожки золотыми ручейками разбегаются от поляны, стремясь поскорее добраться до самых дальних окраин сада. Они уносят влюбленные пары, стайки хохочущих придворных дам, стражников в доспехах, сверкающих на солнце, точно ожившие медные статуи.

На поляне пусто. Человек, сидящий на вздыбленном корне древнего вяза — его, по легенде, посадил сам Брагорас Первый, дав начало королевскому саду, — неподвижен, как само дерево, к стволу которого он прислонился спиной. Его черный наряд почти сливается с потемневшей корой.

Но вот вдалеке слышится детский смех — словно ручеек бежит, стремится, приближается… Человек оживает. Точнее, движутся только его руки. Они достают из кармана какой-то небольшой предмет. Деревянную игрушку. Два соединенных кружка; на стержне между ними намотана топкая бечева. Если резко бросить вперед — веревка разматывается… а затем неумолимо притягивает игрушку обратно. Деревяшка ложится в ладонь человека, тычется доверчивым щенком. Он делает новый бросок — теперь с замысловатой петлей в конце полета. И все повторяется.

Дети замирают на краю дорожки, толкают друг дружку локтями, не решаясь переступить границу поляны.

— Смотри, смотри, он опять здесь!

— Что это такое?

— Вот так штуковина!

— И как у него это получается?!

— Смотри!..

— Смотри…

Не обращая на ребятню никакого внимания, мужчина вновь отпускает игрушку. Подскакивая, она бежит по дорожке, насколько хватает бечевы — и возвращается. Всегда возвращается.

Пять пар округлившихся глазенок смотрят на это чудо.

Наконец самый смелый делает шаг вперед. Ему лет семь на вид. Белокурый, в аккуратном бархатном костюмчике, с крохотным мечом в золоченых ножнах. Маленькая рука тянется повелительно.

— Дай!

Человек безмолвно протягивает игрушку.

Ребенок бросает. Деревяшка беспомощно падает на землю. Остальные дети хихикают. Голосок — капризный, но требовательный: