Второе дыхание - Александр Зеленов

— Под суд пойдешь! — отрубил генерал, повернулся и, упрямо угнув лобастую голову, двинулся прочь.

Пориков тоже тянулся, весь подобравшись. Тянулся инстинктивно, по привычке. Он был из той породы солдат, что службу несут исправно, чтут все уставы и наставления, но — со своими поправочками.

Смысл солдатской службы он усматривал в том, чтобы всегда быть готовым к двум неожиданностям — к отражению неприятеля и к появлению высокого начальства, чтобы ни та, ни другая из них не могли застать солдата врасплох.

На «передке» ведь, бывало, как? Не успеешь портянки высушить — снова в бой. Сначала боязно было, трусил. Потом обтерпелся, привык, убедился, что не всякая пуля по кости, иная и по кусту. Короче, а д а п т и р о в а л с я  к  о п а с н о с т и, как выражается умный его и грамотный ротный. Немца бил со сноровкой, умело, как и положено, пять боевых наград — лучшая тому аттестация.

Солдатская жизнь на войне известна — походя наелся, стоя выспался. На фронте почти каждый день новоселье. И куда ни пришел — всё дома. Лег, в шинель завернулся, автомат под бок, кулак под голову. Если высоко — два пальца сбрось. Встал — иди прямо, гляди браво. Есть захотел — не забудь: казна с голоду не уморит, но и досыта не всегда накормит. Помни об этом и не теряйся. За инициативу ведь не наказывают!..

Первым не лезь на рожон, не спеши выкладываться. Но уж коли приперло — ступай и в огонь и в воду, если, конечно, видишь, что нету другого выхода...

Помнил он и другие неписаные солдатские правила. При неясной обстановке ложись спать. Солдат спит — служба идет. И, твердо веря, что от сна еще никто не умирал, не стеснялся при случае оторвать от службы минуток шестьсот, покемарить всласть, придавить комарика. А еще помнил твердо, что нужно любить начальство, но стараться не попадаться ему на глаза. А уж если попался — оправь гимнастерку, пилотку — на два пальца от брови, плечи выше ушей и — ать-два!.. Ногу бросай, как топор. Чтоб гудело! Так лучше, скорее отделаешься. Но если начальство остановило — амбец. Застынь, ешь глазами его, гляди ему в рот, молчи, когда с тобой говорят, тянись да слушай. И чтоб готовность в глазах все исполнить немедля. Начальство — оно строптивых не любит, ему почему-то нужно, чтоб у солдата всегда готовность в глазах. А в общем-то стой не мотайся, ходи не спотыкайся, говори не заикайся, брюхо не выставляй, коленей не подгибай, тянись да прямись, в бок не задавайся и в середке не мотайся — вот тебе и весь тут кодекс солдатской премудрости.

Он и ротного своего больше за то уважал, что ротный мужик был правильный, не зануда и не службист. Не всю целиком с солдата стружку снимал, а и про запас оставлял немножко. Старался больше на совесть жать, на сознательность. Службу, конечно, спрашивал, да еще как. Но и в кино ребят отпускал, и к девкам в совхоз, червяка заморить, и вообще не всегда соблюдал железное армейское правило не оставлять никогда солдата без дела. Вот и рассвирепел генерал, узрев в поведении ротного некое попустительство, и судом пригрозил. Ходит теперь по позиции туча тучей и специально выискивает недостатки. Походит, ткнет пальцем и прорычит: «Пач-чему?!..» А там уж ты сам догадывайся, что нельзя за звукоулавливателем помои выливать, что не место в прожекторном окопе корзине из-под картошки, так же как и лавочке под грибком часового. Часовой обязан  с т о я т ь  на посту, а не сидеть и тем более не лежать. Может, ему сюда, под грибок, раскладушку еще притащить, чтобы мягче, удобнее было?!

Ротный ходил за ним словно привязанный, не отрывая пальцев от козырька, поспевая лишь выговаривать: «будет исполнено!», «есть!», «виноват!» Он был заметно расстроен случившимся, взмок даже весь от генеральского нагоняя.

Генерал наконец утомился, упарился и пошел к машине, носовым платком огребая пот с багровой шеи и лица.

К ротному подошел комполка Труфанов и, покосившись на генерала, проговорил укоризненно:

— Ну и подарочек же, Доронин, ты преподнес всем к празднику!

— Кто у тебя рисовать тут умеет, Доронин? — спросил вдруг ротного чернявый майор.

Ротный позвал Порикова. Тот подбежал.

Надо было изобразить для майора кроки позиции с обозначением мест, где и что приключилось, и с указанием расстояния в шагах. Кроме того, на отдельном листке майор приказал нарисовать положение тела убитых в том виде, в каком их застала смерть.

Через четверть часа писарь принес ему эту свою работу. Мельком глянув на листки, майор свернул их, небрежно сунул в планшет.

Все высокое начальство стояло возле генеральской машины, о чем-то совещаясь. Писарь держался от них на почтительном расстоянии. Больше всего его беспокоило положение ротного. «Батя» суров. Уж если что скажет — сделает, будьте уверены. И очень хотелось, чтобы начальство как можно скорее уехало, Пориков с нетерпением ждал их отъезда. Но вот он случайно глянул на убегающую с бугра дорогу и обомлел.

К триста шестой приближалась... ефрейтор Порошина. Да, это была она. Она бежала, держась рукою за сердце, была без пилотки, с расстегнутым воротом и бледна, словно смерть. Сейчас прибежит, увидит возлюбленного своего бездыханным, кинется на холодную грудь...

Внутри у писаря все как-то сразу ослабло, он ощутил даже легкую дурноту. И снова с тоской посмотрел на машины, возле которых стояло начальство. Ну чего же, чего они медлят! Хоть бы уж ехали поскорей...

А начальство меж тем не спешило. И шофера, которых только что покормили праздничным вкусным обедом, сыто дремали, развалившись в своих кабинах, надвинув на потные лбы пилотки, и даже не думали браться за руль.

Заметили там ее, возле машин, Порошину, или еще нет? Если заметили — все, хана. Тогда начинай сначала. Снова пойдут расспросы, допытывания. А у нее, у Порошиной, уже живот обозначился под гимнастеркой. При нелюбви генерала к «бабам» всего теперь можно ждать.

Но как же, как же она, Порошина, посмела нарушить приказ?! Ох и выдаст теперь ему командир! Выдаст на всю катушку. Снимет с писаря стружку. Самую крупную.

Заметили ее все-таки там или нет? Ну конечно заметили, потому-то и не спешат уезжать...

Пориков словно к земле прирос, не смея сдвинуться с места.

Но вот машины одна за другой тронулись наконец, развернулись и запылили по желтой дороге.

Ротный с незнакомым старшим лейтенантом в очках (тот один не уехал, остался на точке) скрылись в землянке. И только теперь с облегчением писарь выдохнул из себя застоявшийся воздух: ффу ты, кажется, пронесло!..

А Порошина подошла к часовому (было видно отсюда, как вздымалась и опадала ее высокая грудь), спросила о чем-то и спотыкаясь, будто слепая, пошла к землянке. Опустилась перед накрытым простыней телом, бережно приподняла ее край с лица...

Из землянки вышла толстуха Еременко, повар, с лицом, опухшим от слез. Крикнула Порикову набухшим слезами голосом:

— Товарищ сержант, вас старший лейтенант срочно кличуть!

Пориков тенью скользнул мимо склонившейся над мертвым Порошиной. В темном проходе землянки грудь с грудью столкнулся с ротным. Тот зашипел на него:

— Какого черта!.. Кто ей позволил?!

В приливе нахлынувшей вдруг решимости Пориков смело глянул в глаза своему командиру:

— Я разрешил.

Ротный опешил:

— Постой, да ты что... Закис? — Он завращал большими глазами. — Да как ты посмел? Ну смотри у меня!..

Писарь потребовался не ротному, а долговязому старшему лейтенанту в очках. (На точке откуда-то уже знали, что это новый уполномоченный Смерша, присланный в полк вместо прежнего, лейтенанта Папукина.)

Новый уполномоченный («особняк», как называли таких солдаты) попросил Порикова изобразить на бумаге то же, что и майору.

Писарь отправился выполнять.

На позицию, громыхая порожним кузовом, распространяя вокруг резкий запах метана, прикатила ротная полуторка. Из кабины по-бабьи, задом полез Дороднов, пожилой шофер из приписников. Принялся расспрашивать, где тут можно достать солому, чтобы постелить в кузове. Полуторку вызвал ротный — везти трупы в морг.

Полагая, что рисунки нужны больше так, для проформы, писарь наскоро набросал на бумаге схему позиции, положение убитых, понес все это уполномоченному и остановился в двери.

В присутствии командира роты и младшего сержанта Пигарева, что остался теперь на триста шестой за начальника, уполномоченный делал опись оставшихся после убитых вещей. На койке старшего лейтенанта Бахметьева, аккуратно заправленной, были разложены несколько пар шелкового белья, явно не армейского, два толстых отреза шерсти защитного цвета, гимнастерка и офицерские бриджи для повседневной носки. На стене, на плечиках, аккуратно повешены два офицерских кителя, один из них новый еще, ненадеванный, сшитый, как показал командир роты, специально для свадьбы. Возле койки стояла пара хромовых сапог. На дне раскрытого чемодана лежала пустая кобура, стопка писем в конвертах и треугольниками, перетянутая бечевкой, и несколько пачек денег.