Женитьба Дон-Жуана - Василий Федоров

Песнь третья

Хороший муж, как правило, ревнив,

Но часто ошибается предметом.

Привет тебе, о море,Мне родное,Сегодня ты, как я, совсем седое.Девятый вал багрянит свой венец,От гелиозаката набегая.Я гимны, море, для тебя слагаю,Но, море, море, я не твой певец.Встречай меня, как прежде, не шутя,О океана шумное дитя!

Шуми, шуми!Мои земные думыРасстраивали северные шумы,А ты шуми, а ты о берег бей.Да, я устал, не буду лицемерить,Да, я пришел к тебе тобой измеритьВсю косность и всю суетность людей.С тобой видней, как часто мелковатаИх славных силБессмысленная трата.

Враг суеты,Недаром в добром строеЯ выбрал многовечного героя.Не потому, что не о ком сказатьИ не на чем придумать новой сказки.В нем есть урок,Он давние завязкиВ себе самом не может развязать.Жуан для нас имеет то значенье:Что в нас мало,В нем — преувеличенье.

Из многих тайнСупружеского бытаПрирода ревности не вся раскрыта,А в ней найдутся добрые черты,С ней есть и благородные начала,Чтобы жена, к примеру, отвечалаДушевным идеалам красоты:Не то чтоб плаватьАнгельским виденьем,Но отличаться строгим поведеньем.

Наташа КузьминаНе виновата,Что были с нею все запанибрата,— Наташка, эй!..—Пора, пора в утильВот этот легонький, простецкий, свойскийИ псевдопроф, и псевдокомсомольскийИ прочих псевдо грубоватый стиль.Мне Пушкин по душе,Сказавший здраво:«Прекрасное должно быть величаво».

Но я и не за то,Чтобы супругаВся столбенела, словно от испуга,Чтоб муженька держала за рукав,Чтоб говорила, что намного хуже,Все с мужем, все о муже и о муже.Нет, все-таки Жуан был в чем-то прав,Когда просил, чтоб мужем, как бывало,Жена нигдеЕго не называла.

Тут что-то есть.Иллюзией свободыХотел он снять моральные заботы,Ответственность душевную с себя.Для объяснения болезни кровнойВрачи теперь идут от родословной,По их рецепту поступлю и я.Болезни и отжившие идеиНа расстоянии всегда виднее.

В Испании,Где благодать оливам,Родился он, как все, уже ревнивым,Но выручила страсть, любовь, интим,Еще точнее — женщин перемены:Меняя, он не знал себе измены,Любая изменяла только с ним,А муж бывал до рокового часаИзмен женыХодячею сберкассой.

В нем ревностьЗамолкала, как дракон,Которому бросал красавиц он.А сколько здесь напущено тумана,Тогда как вот как возникал и гасВ душе его, в других, потом и в насДовольно сложный комплекс Дон-Жуана,Когда пороки управляют нами.Мы ж думаем,Что управляем сами.

До встречи с Натой,Головы кружа,Нестойкая Жуанова душаВела себя как добрая простушка:Влюбленно льстила, искренне лгала,Короче, суетилась, как могла,У тела своего на побегушках,Пока не взял в стеснительные клещиЗакон несовместимостиДвух женщин.

Согласно сутиЭтого законаВлюбленный жаждет вечного полона,Любви и поклоненья не на час.Проснулась совесть в нашем ловеласе,Как в школьнике,Застрявшем в первом классе,Менявшем только школы, а не класс.Вот почему Жуан уже без чванстваИзбрал для сердцаПодвиг постоянства.

Лишился онВсех вычурных манер,Являя удивительный примерПоборника таких высоких качеств,В которых был когда-то очень слаб,Теперь не пил, чужих не трогал баб,Но в этом, кстати, не было чудачеств,Все страстные натуры год от годаВ себе самихРождают антипода.

Продолжу песньБез лишних аллегорий.Жуан бы пережил такое горе,Когда бы все, что,Перьями скрипя,О нем не написали без смущений,Он сам во всех деталях обольщенийТеперь не опрокинул на себя.Воистину, как говорит Писанье:От больших знанийБольшее страданье.

Он помнил все,Как роль свою артист,Как партию великий шахматист,Одной лишь скромной пешки продвиженье,Противного коня ответный скок,Жуан уже средь множества дорогВсей партии предвидел продолженье,Припоминая прошлое к примеру:'«Да, так вот соблазнял яПо Мольеру!»

Пусть шахматыИ древняя идея,Игра любви во много раз древнее.Хоть и хитер бывает ход конем,В игре любви ходы замысловатей.Играть случалосьДаже в женском платье,Как ни смешно, жуанил он и в нем,Когда его — по. Байрону — в сералеНаложницы султана соблазняли.

Я думал,Что Жуана в первый годЛишь собственная ревность подведет.Она одна была в моем прогнозе,Возможная, как прошлого урок,Не страшная, как легкий ветерок,Дающий горделивость нежной розе,Но я не мыслил, занятый романом,Что легкий ветерСтанет ураганом.

Сначала солнцеС примесью багрянойЗаволоклося пеленой туманной,Вскипело море кипятком крутым,Да так, что волны с тучами смешались,Да так, что даже чайки не решалисьЧетыре темных дня летать над ним.Душа моя покрылась тоже мраком,Что для сюжета сталоГрозным знаком.

Четыре дняСквозь роковую хлябьМне одинокий виделся корабль,Я слышал вопль:«Спасите наши души!» —И все смолкало в мрачном гуле гроз.На пятый день сигнал тревожный «SOS»Не с моря прилетел ко мне, а с суши,Где, видно, свой пронесся ураган:«Наташа потерялась.Твой Жуан».

Я гореМорем измерять хотел,Я думал, море — мерам всем предел,Но море все же людям покорялось,Хотя урон и от него велик,Но чем измерить мне тревожный крикДуши живой: «Наташа потерялась»?Теперь я знал, что есть для поморянЗа морем горяМуки океан.

Я думал о Наташе и Жуане,Уже плывя в небесном океане.С покачиваньем,С дрожью плоскостейНаш славный ТУ-154,Казалось, плыл в каком-то новом мире,Освобожденный от земных страстей.Не потому ль привыкшие к высотамБывают холодныК земным заботам?

Как хороши,Похожие на наши,Высокие небесные пейзажи.Видна лыжня, бегущая ко дню…Кто ж тот безумец,Для земли безвестный,Вот в этой беспредельности небеснойПробивший одинокую лыжню?Пастух ли, отгонявший зверя злого,Или гонецПророческого слова?

Хотел бы знать,Где раньше все явилось:Взошло ли от землиИль к ней спустилось?Здесь каждый миг родит пейзаж живой,Как будто не домой летим, а вдаль мы:Далекой Кубы голубые пальмыПриветливо качают головой.Небесные пейзажи над планетойБлуждают,Как бродячие сюжеты.

А на таблоСигнальные огниУже сигналят: «Пристегнуть ремни!»На всякий случай, если будет встряска,Чтоб с кресла не взлететь и не упасть,Земля опять берёт над нами власть.Пусть небеса — и в них земли привязка,Как в старой зыбке с лямкой и крюком,ПодвешеннойПод низким потолком.

Вновь препоясанТяжестью земной:Так что же, что с Жуановой женой?Я горько плачу…Милые, доверьтесь.Моим слезам над выдумкой Моей.Нет, выдумайте собственных детей,Жените плохо, а потом и смейтесь!Не до игры, сама игра порой,Дойдя до слез,Не кажется игрой.

Вот и земля.О, как она трясет,Должно, в отместку за покой высот.Не тратясь на случайные заметы,Спешу в такси, оглохший от гудьбы,К Жуану… По иронии судьбы,Покойное стояло «бабье лето»,И странно было, что в таком покоеМогло случитьсяЧто-нибудь плохое.

Жуана не было.Сутуля плечи,Я проискал его весь день и вечер,Прошел цеха и дома этажи,Не обнаружив прежних связей звенья.Как жутко мне людей исчезновенье,Как будто долго видел миражи.С тем большим утвержденьем,С большим пыломТвержу о бывшем:Было!Было!!Было!!!

Болея больюДруга моего,К печали чуткий, я нашел его.Нашел чутьем в себе почти звериным,Ослабшим в людях по нехватке сил.В ответ на нюх и мысленный посылДушком повеяло сугубо винным,И я пошел с решимостью таранаНа этот смутныйЗапах ресторана.

Жуан был там,Сидел на месте том,Когда сиял за свадебным столом.Казалось, что не он сидит, а мракКачается, за этот стол воссевши.Какая грусть!.. Испанец обрусевшийПил горькую, как истинный русак.Припав к стакану, друг на скользком днеИскал все ту жеИстину в вине.

Он пил жестоко,Даже слишком грубо,Пил без закуски, стискивая зубы,А я глядел, не смея помешать,А я молчал, подвластный не капризу.Лунатика, что бродит по карнизу,В такой момент не надо окликать.Случается, заботливость не в поруЛишь вышибаетИз-под ног опору.

Нет, пьяница не тот,Кто к рюмке льнет.А тот, кто криво морщится, но пьет,А выпив, и ругнет.— По этой частиТы сам мастак, — съязвила бы жена.Да, милая, сгорают от вина,А более сгорают от несчастья.Что пьянство — злой порок,Ни с кем не спорю,Зато оно и равновесье горю.

Строг моралист,Он судит всех прямей,На этот счет философы добрей.Когда-то Герцен с болью признавался,И здесь его признания важны,Что долго после гибели женыОн этому пороку предавался.А между прочим, как и в песне нашей,Его любимаяЗвалась Наташей.

— Пей, пей, Жуан!Пусть водка оглоушит,Пожар несчастья пусть в тебе потушит!.. —Однако пить Жуан не захотел,А, глядя мимо взглядом напряженным.Казалось бы от мира отрешенным,Он странно улыбнулся и запел:Пел тихо на мотив довольно старый,Пел просто так, для сердца,Без гитары:

«Мое сердце, молчи,Как молчат в одинокой квартире,Как вода подо льдами Оби.Мы с тобою в суровой СибириБез надежд и любви,Без надежд и любви,Без надежд и любви в этом мире,Без любви.

Мое сердце, молчи,Не стучи, все равно ниоткудаНам хороших не ждать новостей.Нам осталась метелей остудаНа последней версте,На последней версте,Той версте, где кончается чудо,Той версте.

Мое сердце, молчи,Мы с тобою теперь одиноки,Мы с тобой совершенно одни,Те, что близкими были, далеки.Ты мне счастье верни,Ты мне счастье верни,Все верни: и мольбы и упреки,Все верни…»

Все выпивохи,Будучи не глухи,Вдруг загудели, как мясные мухи.Прилипчивей репья к чужой беде,Подсел к Жуану с мимикой приветнойКакой-то чужерюмный, чужеедныйВития с хлебной крошкой в бороде.Когда дела у человека плохи,А деньги есть,К нему спешат пройдохи.

Для пьянстваНезависимо от чина,Должно быть, есть какие-то причины.И этот бородатый с «хи-хи-хи»,С готовою слезой, блеснувшей кстати,Решил восполнить разницу в зарплате,Пониженный по службе за грехи.Тут я рванулся.— Отойди, приятель!..—И спас Жуана от его объятий.

Почти бессмысленно,Темно и кривоТот на меня смотрел, как с негатива,Но, скованный каким-то мрачным сном,Как в проявителе, вдруг стал меняться,Знакомыми чертами проявляться,Умнеть глазами и светлеть лицом,И наконец, утратив взгляд остылый,Узнал и оживился.— Вася!.. Милый!..

Скорбя душойО без вести пропавшей,Его спросил я:— Что, скажи, с Наташей?— Черт знает что, увел какой-то хлюст!.. —Он говорил, спеша и заикаясь,Горячими словами обжигаясь,Как бы спеша их выбросить из уст.— J Zeiablos! —Закричал он в гневной краске. —J Maldita sea!—Видно, по-испански.

Не странно ли,До этого моментаОн говорил по-русски без акцента,Как будто не пришел издалека,Теперь же с подозрением предательствВ минуту гнева для простых ругательствЧужого не хватило языка.Так в каждом при смятении душевномРассудок в силахУступает генам.

Мне стало стыдно.С музой поневолеМы оказались в своднической роли.Мне сводники всех рангов и мастей,Всех побуждений стали вдруг постылы.В них, в каждом, что-то от нечистой силы,Играющей соблазнами людей.Так Мефистофель, дьявол знаменитый,Свел ФаустаС невинной Маргаритой.

А мы, наоборот,Жуану в милостьПодсунули коварную невинность.Не ревность ли его была виной?Одно лишь подозрение бесстыдстваВнушает нашим женам любопытство.— Ты ревновал?— Не больше, чем любой. —Он говорил и долго и невнятно,Я ж расскажу короче,Но понятно.

Событья сразуНаступили грозно:Она домой пришла позорно поздно,Не бросилась к своим вчерашним щам,Не стала объясняться даже вмале,Казалось, что все вещи ей мешали,Что и она мешала всем вещам,И самое печальное при этом,Решила спать не рядом,А валетом.

Как спать валетом,Даже нет вопросов,Но это же не самый лучший способ.Читатель, сам представь и сам суди:Будь ее ноги красотою линий,Ну, скажем, даже ножками богини,Муж их не станет прижимать к груди.При сне таком по правилам, как малость,Нельзя брыкаться,А она брыкалась.

ПроснувшисьИ вздыхая то и дело,Наташа на Жуана не глядела.С печальными глазами, как в дыму.Сказала каждодневными словами,Что вечером зайдет на время к маме.Должно, зашла, но не пришла к нему.Супруг прождал один в своей квартиреИ час,И два,И три,И все четыре…

И ворвались сомненья,Все круша,И дрогнула Жуанова душа.Душа?.. Да не душа — сплошная рана,Как будто, потоптавшись на меже,Всю ночь скакали по его душеКопытистые кони Чингисхана.В ней, как в степи,Где прежде цвел ковыль,Лишь оседала пепельная пыль.

Как призракКатастрофы неминучей,На горизонте заклубились тучи.

Пугает нас не молнии излом,Не огнегневное ее сверканье,Мучительней бывает ожиданьеТого момента, когда грянет гром.Жуан и на заводе не воспрянул:Жены там не было,Но гром не грянул.

Коль сразу не убит,Мечта живет,Что гром еще далек и не убьет.Друг — к теще.Нет и там.Мамаша гневноСняла с него допрос:— Дошли до драк?— Нет, нет, мамаша!— Тогда как же так?! —Осатанилась Марфа Тимофевна,Сказала грозно, тут же одеваясь:— Пусть будет хоть в земле,А докопаюсь!..

Самим собою,Строже, чем судом,Он был судим позором и стыдом,Таким стыдом, что людям и не снится,И как уже бывало много разВ его проклятом прошлом, он сейчасГотов был хоть сквозь землю провалиться,Но, вынося все тяготы позора,Не находил бедняга командора.

Опять Жуана,Как холостяка,Встречал тот кактус,Только без цветка,Опять варил он ячневую кашу,Картошку — пионеров идеал,Уныло ел и ненасытно ждал —Хотя бы тещу, если не Наташу.Вот ночь уже четвертая настала,Жуан гулял,А теща все «копала».

Ушла?!Уйти — дивились все кругом, —Когда был муж уже под башмаком?!Нет, что-то тут не так.Когда б хотелаНаташа власти, а борьба за власть,Допустим, ей, Наташе, не даласьИль не совсем далась — другое дело,Иначе бы с какой такой ногиОн мягкиеКупил ей башмаки?

По-своемуИ образно и меткоСудачила экономист-соседка:— Клянусь, ушла Наташа не со зла,Корысти в этом нет, — и намекала,Что в той от вложенного капиталаПрибавочная стоимость росла…— Недаром в прошлый месяц с серединыЕе заприхотило на маслины.

В поэзииНас ждет за рифом риф:В поэму плыл, а выплыл в детектив.Теперь он в моде, чуть не директивной,Но я-то по нужде, впадая в риск,Как ловкий сыщик, начал частный сыскИ вот стою на тропке детективной,Зато на факты и событья всеИмею я теперь свое досье.

А было так:В тот вечер роковой,Из цеха выйдя, Ната шла домойПо заводскому скверу.Между прочим,Терновника там рос высокий кустС плодами, очень терпкими на вкус,До коих прежде не была охоча.Я думаю, у вас найдется сметка,Чтоб вспомнить,Как права была соседка.

Медовей медаСо цветов долинТеперь стал вкус ей северных маслин,Она карманы ими набивала,Она их ела, не кривясь ничуть,Звенело тело, молодая грудь,Как лет в пятнадцать,Сладко поднывала,Все было как во сне,Легко и дивно,А ягода чернела неизбывно.

Красива женщинаВ поре такойКакою-то особой красотой.Здесь кисть нужна, а не слова поэта,Чтоб красками живыми передать,Как на нее нисходит благодатьВысокого, небесного расцвета.В природе все, что нам плоды рождает,В свой мудрый срокСначала расцветает.

Спеша к супругу,Собственным умомОна еще не думала о том,Что в ней пирует новой жизни завязь,Еще не знала, что ее вот-вотУ многостворных заводских воротПодстережет расчетливая зависть.Нет, мужа в мысляхНежно именуя,Наташа миновала проходную.

За проходною,Как из прошлых грез,Перед Наташею предстал матросВ щеголеватой куртке нараспашку;Не то матрос, покинувший свой бриг,Не то полуматрос-береговик,Для форса выставляющий тельняшку.Она его узнала без трудаИ загореласьКраскою стыда.

Чуть-чуть наигранно,Расправя плечи,Он взял под козырек.— Какая встреча!..—Вы, верно, догадались, это тот,Кто распрощался с нею, как с обузой,Кого мы на своем Парнасе с Музой,Творя сюжет, не приняли в расчет.— Ну, здравствуй! —И насмешливо-елейно,Почти с издевкой:— Как очаг семейный?

Сказать хотелаИз того расчета,Что не ему теперь сводить бы счеты,Но почему-то недостало слов.Обида втайне все еще терзала,Она ожесточилась и сказала:— Спасибо,Хорошо.Хватает дров.А как твоя семья? — спросила смелоИ на него впервые поглядела.

Стараясь скрытьОбиду и укор,Она глядела на него в упор,А он стоял пред ней, как на параде,И бравый и внушительный на вид,Как будто весь единым слитком слит,Пригож лицом и крепким телом ладен,И лишь в глазах хитрившего матросаТорчали два зрачка,Как две занозы.

Ответил так,Что холода ушатОн вылил на нее.— Я не женат!— Как не женат?! —Суровый голос НатыНа этом дрогнул.— Ты же мне писал…— Нет, просто я мешать тебе не стал,Хотел избавить от забытой клятвы,Чтобы она игрушкой школьных днейНе захламлялаПамяти твоей.

А помнишь ли,—Продолжил с увлеченьем, —В десятом мы писали сочиненье,Твое в пример зачитывали нам,В нем, не предвидяСвоих взглядов смену,Ты осуждала черную изменуЛюбви и дружбе, слову и делам…— К чему все это? —Удивилась Ната.—Ты мне налгал —И я же виновата?!

Спокойный,Торжествующий почти,Он подал ей письмо.— Тогда прочти! —Лишь только развернув листок несмело.Лишь увидав расшатанно-кривойЗнакомый почерк Надьки Луговой,Наташа почему-то побледнела,За ней следил с улыбочкой злодеяДруг юности ее,Вадим Гордеев.

Неужто был ВадимНастолько прав,Что, смятого письма не дочитав,Наташа зашаталась, стиснув зубы.Упала бы, когда б ее ВадимНе поддержал всем корпусом своимИ не довел до лавочки у клумбы,Где до поры для розысков иныхЯ с горьким чувствомИ оставлю их.

Передо мнойПотрепанный весьмаЛежит оригинал того письма,Что обожгло Наташино сердечко,Ударило строкой, простой на вид:«Твоя НаташкаЗдесь вовсю кадрит!»Какое новомодное словечко,А говорят, что в области моралиМы новых словЕще не создавали!

Есть люди,Жаждущие для другихТакой же неудачи, как у них.И вот одна такая,Лишь налгать бы,Писала и в строке и между строк,Что у Наташи есть уже и срок,Сокрытно обозначенный для свадьбы,Хотя Жуан в супружеском аспектеВ то время не былДаже и в проекте.

Когда ВадимПрочел все это, онБыл в гордости своей так уязвлен,Что Нате дать отказ поторопился,Чтобы не он стал первой жертвой зла,Чтобы она покинутой слыла,Но без большой любвиЖенитьба вскачьПриносит толькоБремя неудач.

Теперь и сам,Попавший в бездорожье,Намеренно смешал он правду с ложью,Решив Наташу от семьи отбить.Какое суетливое уродство —Рядить себя в одежду благородства,Не лучше ль просто благородным быть!Что, трудно? А под ласковые речиБыть негодяем,—Разве ж это легче?

В беду попасть нетрудно,Все трудыЛишь в том, чтоб с честью выйти из беды,Вадим же бросил все свое старанье,Чтобы внушить, что был не виноват,Чем и принес ей горестный разладВ жестоко потрясенное сознанье.Душа ее в трагическом циклонеМеталась в самойБезысходной зоне.

Ей слово клятвы —Не словесный хлам,Она была хозяйкою словам,В них голос сердца был и голос крови.Ее учил учитель и поэт,Что если слова нет, то жизни нет,Все в этом мире держится на слове.Без слова, умирая и родясь,Утратят людиВсяческую связь,

Глупей всегоВедут себя в осудеДобру недоучившиеся люди.Так и Наташа, чтоб в себе не пасть,Глядела на Вадима той Наташей,Как будто был он без вести пропавшийИ вот вернулся, взяв над нею власть.Иные, скажут: «Цельная натура».Натура — да,Но дура, дура, дура!

Вадим ей лгалИ стал за слово люб,А что бы его слово да на зуб,Коль своему хорошая хозяйка,Ядро в любом орешке ли найдешь,Вот так и в слове пребывает ложь,Как за скорлупкой тухлая козявка.Тут даже белка преподаст урокТем, что берет орех,Лишь годный впрок.

Она ж решила,Ты, читатель, знай,С Вадимом улететь в Приморский край,Бродила с ним.— Тебе я верю, Вадик.— Ну, наконец-то! —Ночь была темна.— А все же что-то страшно! — И онаХваталась крепче за его бушлатик.Не верь, не верь!Но на пути порокаКрасавицы не слушают пророков.

На свой позор,Учи их, не учи,Они легко летят, как из пращи.Быть может, лишь одна из многих стаСпособна отвратиться от гордыни,Зато ей, как библейской Магдалине,На этот случай подавай Христа.А нынче у безбожного поэтаТакого все жеНет авторитета.

О, первая любовь —Любовь любвей,Манящий призрак юности твоей,Неповторимый, памятный и милый.Пусть та любовь до гроба греет грудь,Пусть долго-долго светит, но не будьТы осквернителем ее могилы.О, первая любовь!Любви и славь,В своей душеЕй памятник поставь.

Забыл о ней —Беда неотвратима.Тем и страшна завистливость Вадима,Что мстительность вдруг овладела им,Когда узнал он, что его НаташаЗа мирового вышла персонажа,Что счастлива…Как?! Счастлива с другим?!И вот Вадим, когда-то друг-приятель,Пришел к НаташеКак гробокопатель.

Сюжет бы мнеПо сердцу и уму,А то уже противно самомуОписывать все эти шуры-муры,Которые особенно низки,Особенно постыдны и мерзкиНа общем фоне мировой культуры.В том нет любви,Нет мужества и чести,Кто женщину беретИз чувства мести.

Уже не той,Высокой и прямой,Пришла Наташа в эту ночь домой.Сначала мысль в сознанье копошилась,Что надо бы не подличать, не лгать,А напрямик Жуану все сказать,Но почему-то сразу не решилась.Ей стало тяжко и в постели тесно,Ну, остальноеВам пока известно.

Мужчине,Даже с вывертом блажным,Всего страшнее выглядеть смешным.Храня свое достоинство мужчины,Жуан свою жену искать не стал(Куда пойдешь?), к тому же и не зналЕе ухода истинной причины.Но теща, как причина ни скрывалась,Два дня «копая»,Все же докопалась.

Она в два дняУспешно провелаВсю операцию под шифром «А»,Что означало — поиски Амура.Всех обходя Наташиных подруг,Сжимала Марфа Тимофевна кругНеумолимее, чем агент МУРа,Пока не повстречалась роковаяТа кляузницаНадька Луговая.

ЗлодейкаИз резерва старых девНе выдержала Тимофевны гнев,К тому ж раскаяньем руководима,Что две любви пустила под откос,Теперь не пожалев ни слов, ни слез,Все рассказала Марфе про Вадима.У той из грозно дышащей грудиОдно лишь слово вырвалось:— Веди!..

На длинный путь,На сложные зигзагиБоюсь потратить лишней я бумаги.В издательствах над нею — ох да ах,Мол, держится достаток на привозе,Хоть экономят не на толстой прозе,А как всегда и всюду — на стихах.Пусть торжествует принцип эконома:Они пришли,Они уже у дома.

Среди таких же,Найденный с трудом,То был обычный поселковый дом,С обычной деревянной голубятней.Тут Надька, осторожная, как зверь,Кивнула указующе на дверь:— Они вот здесь! —И сразу на попятный.Послушав, как воркуют сизари,Метнулась ТимофевнаКо двери.

Она в те двериВорвалась без стука,И первым словом было слово «сука!»,— А ты щенок!.. —Раздался треск, и вотВ одних трусах в сопровожденье шумаВадим из дома, словно как из трюма,Вдруг выскочил и полетел за борт.Вослед — бушлат,Два грохнувших ботинка,Тельняшка, брюки клешИ бескозырка.

Ища одежду,— Черт ее принес! —Серчал обескураженный матрос!,Себя отдавший слишком бурным водам.— Ну, ведьма, ведьма! — повторял со зла,Поскольку ведал, как она грозна,Еще по безмятежным школьным годам.,А перед тем, кого боялся смладу,У льва и тоСо страхом нету сладу.

Тем временем,Изгнав Вадима прочь,Трепала Марфа Тимофевна дочь,Пол подметала бедною Наташей,И за большим грехом ее изменЕще не замечала перемен:Ни губ припухших,Ни груди набрякшей,Но ахнула и выпустила Нату:— Да ты же, окаянная, брюхата!

И мать запричитала.В причитаньеЗвучал ее упрек в непочитаньеНи матери,Ни мужа,Ни родни.Тут и Наташа всхлипнула в подмогу,И вот уже помалу-понемногуСлезой к слезе заплакали они.Теперь, закончив поиска задачу,Я их оставлю,Пусть себе поплачут.

Безмолвная свидетельница зла,В ночи луна ущербная плылаИ остроносой лодочкой качалась,Скрывалась, видима едва-едва,За гряды тучек, как за острова,И снова, золотая, появлялась.Мне чудилось в ту ночь,Что правил еюНахальный морячокВадим Гордеев.

Луна плыла,От страха сердце стыло,Уставясь на луну, собака выла.Должно быть, ей,Как в древней седине,Поговорить с людьми не удается,Теперь собаке то и остается,Как ночью апеллировать к луне.Есть у собакСвои собачьи слезы,Свои неразрешимые вопросы.

Луна плыла,Напоминая ликомО чем-то беспредельном и великом,О жизни, может быть совсем иной,Необычайно легкой и забвенной.Но, поманив, она, как щит вселенной,Меня вернула к суете земной.И я боюсь, что заблужденья НатыДля всех троихТрагедией чреваты.

Жизнь равновесна:По доходу трата,По взятому предъявится и плата.Уже ты семьянин, а жизнь — все бой,И на тебя, героем в новой драме,Противник жмет твоими же ходами,С годами позабытыми тобой.Тщеславного Вадима похожденья —Воистину Жуана порожденье…

Но в наше время,В этом нет открытий,Отходы быта стали ядовитей.Жуан в любви был романтично свят,В нем, чистом, страсть жилаИ страсть осталась,Двадцатый век себя добавил малость —И вот в Вадиме новый результат,Зато и нет ни славы, ни почетаДля баловнейХолодного расчета.

Как я в глазаДоверчивые гляну,Что расскажу я моему Жуану,Сумею ли вину свою признать?Зачем сюжет я вовремя не сузил,Дал завязать Вадиму новый узел,Который без борьбы не развязать.Жуану, жизнь прожившему мятежно,С ним столкновеньеСтало неизбежно.

Три песни спел я,А каков итог?Герой мой, друг мой снова одинок,Такой, каким и был он при начале,Но как ни горек в судьбах поворот,А все же в мире уже зреет плод —Дитя любви, дитя его печали.Уже редакторов предвижу бденье:Каким ЖуанаБудет поведенье?

Песнь четвертая