Крутая волна - Виктор Устьянцев

— Ой, на кого же ты нас, родименький, спо- кидашь, и как я с такой оравой жить‑то буду?

Но вот и Степанида утихла — впала в беспамятство, бабы стали отхаживать ее водой.

Егор поклонился народу, сказал:

— Не поминайте лихом, люди добрые.

Тут и остальные бабы заголосили.

— Ладно вам базлать‑то! — прикрикнул на них урядник и крикнул вознице: — Поезжай!

Егор остановился перед Нюркой, окинул ее сумным взглядом и только теперь и приметил, что под платьишком‑то Нюрка округляться стала, вон уж и титчонки, хотя и островато, а не овалисто, но уже выпяливаются, и, признав ее из детей самой понятливой, наказал:

— Ты самая старшая опосля матери, помогай ей. Одна она не управится, годов‑то пятый десяток давно разменяла… Сена на зиму если не хватит, нетель забейте… Крепь у избы плоха, уж покосилась вся, того и гляди завалится. Давно бы другую поставить надо, да все рук не хватало.

Подоприте пока с того боку… Хлеб‑то нонче недо- гон, жать пока обождите. Ну вот и все, пожалуй… — Егор обернулся к конвоирам: — Пошли, мужики.

Он первым двинулся вперед, и люди расступились перед ним, опуская голову и замолкая при его приближении. А он, напротив, вглядывался в лица людей, точно старался запомнить каждое. Вот остановился против Акульки и сказал:

— Братку‑то, Петру, напиши обо всем, может, его отпустят. Окромя его, у нас другой родни нет. Ты‑то теперь, поди, уже и не родня нам… Ну да ладно, бог тя простит… — И пошел тяжело и как- то вязко, сопровождаемый застыдившимися конвоирами.

Глава вторая

Совсем было безвестно пропавший Петр Шумов неожиданно вернулся в деревню, правда, только на седьмой год после ареста Егора.

От станицы Мнасской он добирался пешком и пришел в Шумовку рано утром. На востоке еще занималась заря, горланили первые петухи, сонно тявкали собаки, где‑то тонко и тревожно заржал жеребенок, должно быть спросонья потерявший мать. Вот в избе Пашки Кабана скрипнула дверь, звякнуло ведро, зациркали о подойник тонкие струйки молока.

Эти звуки просыпающейся деревни всколыхнули в памяти Петра все, что было ему так мучительно дорого и мило и что вовсе не избылось в многолетних скитаниях по чужим местам, а только затаилось где‑то глубоко — глубоко и теперь вот выплеснулось вдруг, захлестнуло так, что Петр задохнулся. Он стоял и озирался вокруг, и все ему было до боли знакомо здесь: и эти приземистые, крытые дерном избы, и темнеющий внизу лес, и серебристая лента реки, и потливый запах конского помета, и томное мычание коров.

Дальше он пошел не улицей, а задами — ему не хотелось сейчас ни с кем встречаться, он торопился домой.

Петр дошел до своего огорода, заботливо оглядел плетень. Колья подгнили, в одном месте плетень совсем лег на землю. Петр легко поднял его, поставил и подпер двумя кольями, которые без труда вынул из плетня же. Его удивило, что в в огороде все запущено, грядки не полоты, лук пожелтел, должно быть, падалик, так с весны и стоит нетронутый. Он — еще более удивился, что правый угол, где они обычно насыпали навозные грядки и сажали огурцы, вообще не засажен, а грядки почти сровнялись с землей. И уж совсем встревожился, когда заглянул в хлевушок и не обнаружил там не только коровы, но даже овцы или курицы.

Теперь он заметил, что двор тоже зарос крапивой, беленой и репейником, заплот наполовину разобран, видно на дрова. Значит, все хозяйство порушилось без него, не управилась с ним Акулька. «Ничего, теперь поправлю», — решил он и тут же в изумлении замер на месте: дверь в избу была крест — накрест заколочена досками. Он обошел избу и убедился, что окна тоже заколочены. Вернувшись к крыльцу, он легко отодрал доски и вошел. В избе было совершенно пусто, выветрился даже запах жилья. И в тревожной суматохе его мыслей начала отчетливо проступать одна: «Умер ла». Почти семь лет он ничего не знал ни об Акульке, ни о своей деревне, как и о нем тоже никто ничего не знал, скорее всего, его считали убитым на войне. А он вот чудом спасся, долго скитался по чужим морям и землям и вернулся живой и невредимый. «Может, и она еще жива?» — подумал Петр. И эта мысль его немного успокоила. Он снял из‑за плеча мешок, бросил его на лавку и вышел из избы.

По улице уже гнали за поскотину коров, мальчонка лет семи, должно быть подпасок, стучал боталом и нараспев выкрикивал:

— Поели позывей!

Петр позвал его:

— Не знаешь, где тут хозяева?

— Нету тут хозяев, — сердито буркнул мальчонка и прикрикнул на отставшую корову: — Посла, язва ленивая!

— Погоди, как это нету?

— Это дяди Петра изба, а он японцами в войну утопленный. А баба его Акулька с Васькой Клюевым сослась, вон в том доме зивет.

— Значит, живая? — обрадовался Петр.

— Зивая, цево ей изделаеца, — опять сердито сказал подпасок и пошел за коровами.

Петр так обрадовался, что смысл всего сказанного мальчонкой даже не дошел до него. Он уловил только главное: Акулина жива, здорова, а остальное не так важно. Правда, подходя к дому мельника, он все же подумал, чего это ради Акулька переехала сюда жить, когда своя изба есть.

О Ваське же вспомнил только тогда, когда увидел его во дворе. Васька запрягал лошадь, заводил ее в оглобли, а она никак не хотела пятиться, и Васька бил ее недоуздком по морде. Наконец он ее завел, поднял оглоблю, завернул гуж и тут увидел Петра. Дуга упала, звякнув колечком, а Васька побледнел.

— Чего испугался или не узнаешь? — весело спросил Петр.

— Как не узнать, — Васька попятился к телеге. — А мы думали, ты убитый.

— Живой! Ну, здорово, что ли?

Васька долго не решался протянуть руку, потом быстро сунул ее Петру и тут же выдернул.

— Не знаешь, где Акулина?

— Там, в доме, — торопливо сказал Васька и заорал на лошадь: — А ну пошла отседова!

Лошадь послушно побрела к конюшне.

Петр направился в дом, но Васька окликнул его:

— Погоди, Петро, поговорить надо.

— Вечером приходи, тогда и поговорим. Я еще бабу свою не видал, — сказал Петр, поднимаясь на крыльцо.

Но Васька обогнал его и встал у дверей.

— Не ходи туда, Петро, не надо.

— Это почему же?

— Не твоя она теперь баба, а моя.

Так вот оно что!

А Васька торопливо, захлебываясь, говорил:

— Не ходи, Петро, не смушшай нашу жизнь. У нас с ней уже двое ребятишек нажито, куды их денешь? Так вышло.

— А ну отойди!

— Не ходи, Петро, христом — богом молю! — Васька раскинул руки в стороны, загораживая дверь. — Не пушшу!

Петр молча отстранил его, но в это время дверь распахнулась и на пороге встала Акулина.

Восемь лет ждал он этой встречи. Иногда ему казалось, что он уже забывает, какое у Акулины лицо, какие брови, губы, он закрывал глаза и старался представить, какая она. Он часто видел ее во сне, но каждый раз она была разная, и Петр не успевал хорошо разглядеть и запомнить ее. И вот сейчас, увидев ее, он понял, что та, которая являлась ему во снах и грезах, была лишь жалким подобием этой, живой.

Может, оттого, что Акулина стояла на пороге, она казалась выше, стройнее, вся фигура ее была отточена, ровно веретено. Уложенная венцом тугая коса придавала ей какую‑то особенно гордую осанку, густые брови сдвинулись к переносью, и между ними легла упрямая складка. И рядом с этой гордой строгостью в ней удивительно уживалась такая теплая, домашняя ласковость и мягкость, что казалось, вот — вот Акулина протянет руку, погладит тебя или просто прикоснется к тебе и ты наполнишься тихой, уютной, умиротворенной радостью. И Петр ждал, что вот сейчас она шагнет к нему с порога, обнимет, положит, как бывало раньше, его голову на свою по‑де- вичьи тугую грудь, ласково потреплет по волосам и скажет: «Петушок ты мой, Петушок — золотой гребешок».

Но она стояла и смотрела на него грустными зелеными глазами, и ничего, кроме жалости, в ее взгляде не было. Должно быть, она слышала весь их разговор с Васькой и потому сказала:

— Не твоя уж я, Петя. Если бы знала, что живой, может, и дождалась бы. Не обижайся и не вини меня. Я думала, ты совсем сгинул. А тут вот Василий посватал. Семья у нас, живем, слава богу хорошо, всем я довольная. Дом этот теперь наш, и мельница наша. Дети растут. А ты… ты теперь тут лишний. Хочешь по — хорошему — не мешай нам, а по — худому все равно ничего не получится.

— Значит, с глаз долой — из сердца вон, — глухо сказал Петр.

— Сердца моего не касайся, оно теперь ни при чем. Вишь, сколькими вожжами я к этому дому привязанная? Не отвяжешь.

— Не отвяжу, так разрублю.

— Поздно рубить‑то.

— Да и чего рубить‑то? — встрял Васька. — Кого рубить? Их?

Васька выдернул из‑за спины Акулины девочку лет трех. Девочка смотрела. на Петра широкими голубыми глазами, и не понять, чего в ее взгляде было больше: испуга или любопытства. Вот она сморщила маленький курносый носик и закуксилась. «Вся в Ваську», — отметил про себя Петр и стал спускаться с крыльца.