Крутая волна - Виктор Устьянцев

Завершив вторую копну, Егор пошел в колок попить, там под кустом стоял туесок с водой. Вода была теплая, он сделал два — три глотка и выплеснул ее. До реки надо было идти километра полтора, но он решил все‑таки сходить за водой, а заодно и выкупаться: пока метал сено, упарил ся, за рубаху насыпалось всякой трухи, и все тело свербило.

По давно промятой тропинке дошел до реки. В этом месте река делала крутой изгиб и один берег был крутой, подмытый, а другой пологий, оглаженный. В заводи еще плавал прошлогодний сор, но тут было глубже, и Егор собрался купаться именно в ней. Он неторопливо разделся и сначала постирал рубаху, расстелил ее на кусте черемухи сушиться. Когда сам вылез из воды, рубаха еще не высохла, но он натянул ее на себя, чтобы подольше сохранить прохладу. Он хотел сегодня еще докосить в колке, чтобы завтра начать в другом, а как сгонит росу, сгрести и сметать остатки сена на пустоши.

Еще не дойдя до пустоши, он услышал, что кто‑то зовет его:

— Его — о-о — ор!

Эхо гулко отдавалось в лесу, и Егор не сразу признал голос Степаниды. Он пошел на этот голос и вскоре увидел ее возле копешки. Еще издали Егор приметил, что лицо у Степаниды заревано, но особого значения этому не придал: мало ли по каким причинам бабы ревут.

— Здесь я! — отозвался он, и Степанида побежала ему навстречу. Еще не добежав до него, она не крикнула, а как‑то со стоном выдохнула:

— Ой беда, Егорушка! Беда!

Егор подбежал к ней, схватил за плечи, усадил на траву, сам опустился рядом:

— Ну что там стряслось?

— Ой не знаю, как и сказать. Сами мы с тобой виноватые, зря отдали ее, — зачастила Степанида, избегая смотреть Егору в глаза.

Егор догадался: что‑то случилось с Нюркой.

— Ну говори! V

— Испортил мельник Нюрку‑то, — решилась наконец Степанида и всхлипнула.

— Как это испортил? — Егор даже вскочил и потряс жену за плечо.

— Не знаешь, как девок портят?

— Какая же она девка? Ребенок еще.

— А ему, старому кобелю, что?

Только теперь до Егора дошел весь смысл сказанного. Степанида комочком сидела у его ног, а он оглушенно смотрел на нее, не виня ее и не жалея, хотя вся она была сейчас растерянная и жалкая, сжалась так, будто ожидала удара, и сейчас очень походила на Нюрку — совсем ребенок… Егор только и смог выдавить из себя:

— Неужто он?

— Говорит, он, Нюрка врать не станет. Прибежала сама не своя, лица на ней нет, трясет всю, как в лихоманке.

— Ох уж я ему!.. — Егор так сжал кулаки, что посинели пальцы.

Степанида, глянув в его потемневшее лицо, испугалась. Успокаивающе сказала:

— Ты только сгоряча чего не удумай. Что теперь сделаешь? На него, мироеда, и управы нигде не найдешь. Сам знаешь: с умным не рядись, а с богатым не судись. И потом, Егорушка, огла- шать‑то все это ни к чему. Ну, испугалась Нюрка, пройдет это. Тихо надо, чтобы никто не узнал, на лице ведь об этом не написано. А узнают, что порченая, разве потом кто ее возьмет вза- муж?

Егор слушал ее успокаивающий голос, но смысла слов не улавливал, на него вдруг напала такая тоска, сделалось так муторно, что он завыл— отчаянно, прямо‑таки по — волчьи:

— И — эх, жизня!

— Да уж такая наша жйсть, — поспешно согласилась Степанида и опять за свое: —Только, Егорушка, надо, чтобы без огласки…

А Егор тоскливо смотрел вокруг и теперь видел все совсем в ином свете, будто все краски поблекли, потускнели: трава пожухла, листочки почернели, небо полиняло, ровно кто выстирал его. И даже птичий щебет сейчас раздражал его, и, чтобы подавить в себе это раздражение, Егор встал и пошел к колку.

— Куда же ты, Егорушка? — спросила Степанида и тоже поднялась и побрела за ним. Так они дошли до колка: он впереди, она за ним — молча, каждый думая об одном и том же: «Не надо было ее отдавать». Наконец Егор остановился и, не оборачиваясь, спросил:

— Она‑то как?

— Оклемалась немножко. Не велела ей никому ничего говорить. Она просила, чтобы я и тебе ничего не говорила, дак я обещала. Так что ты виду не подавай.

— Ладно. А теперь иди домой.

— Сейчас побегу. Я тебе хлебушка еще принесла, яичек да луку. Там, под копешкой, лежат.

— Неси все обратно, ребятишкам‑то, поди, нечего есть.

— По летошнему‑то времю обходимся. Сорву лучку, редисочку, когда и по яичку дам на верхосытку — ряба‑то курочка кладливая, все лето несется. Вот они с квасом‑то набузгаются, цельный день и бегают. Одного Гордейку на загорбках таскать приходится, ходить‑то еще не может, зато на кукорках шибко круто ползет, того и гляди, куда не надо заползет. Вчерась ладку с квасом опрокинул. Ты‑то как тут?

— А чего мне? За день напластаюсь, ночь сплю как сурок.

— На вот сена‑то сколько набуровил!

— Дак ведь корова‑то у нас ненажора, а молока мало дает. Сменять бы ее надо, пусть с доплатой.

— Где ее, доплату‑то, взять? Надо на зиму и обувкой, и одевкой запастисть. Сейчас‑то ребятня босиком бегает, а к зиме надо не менее двух пар пимов скатать, а то и до ветру не в чем выскочить будет…

Они поговорили еще о том о сем, и Степанида ушла, а Егор сел под березу и так просидел там до темноты.

На другое утро мельника Петра Евдокимовича Шумова нашли возле мельницы с пробитой головой. В тот же день приехали урядник с фельдшером, взяли понятых, осмотрели труп и место убийства. Кроме отбойного молотка, лежавшего в траве, ничего не обнаружили. Молоток сразу признали все понятые: такой был только у кузнеца. Составив протокол, урядник разрешил хоронить мельника по христианскому обычаю и велел ехать к избе кузнеца.

Пугая телят и кур, пронесся в ходке по Егоровой улке наряженный в полную свою форму урядник — прямой, как гвоздь, с важностью в глазах и разметавшимися по сторонам усами, придававшими ему особенно строгий вид. Глотая пыль, поднятую копытами его огнисто — рыжего мерина, и крестясь на всякий случай, Шумовка от мала до велика последовала за неосевшим облаком этой пыли и успела как раз вовремя: урядник, восседая на торцом поставленном посередь двора сучковатом чурбаке, по причине сучковатости и нерасколотом, допрашивал Егора, осторожно потрагивая мизинцем свой холеный ус.

Но ничего нового для деревни он этим мизинцем из Егора не вытащил: тот вину свою признал, однако подробностей ни уряднику, ни повисшей на заплоте деревне не прибавил — про отбойный молоток, которым Егор тюкнул по башке Петра Евдокимовича, деревня и без урядника вызнала. А вызнав, даже обрадовалась: хоть один да нашелся укокать мироеда. И не столь решимости Егора отдала должное, сколь обрадовалась, что теперь и о ее — долгах не помянут.

Рано или поздно это должно было случиться, жалко лишь, что первым поднял руку на мироеда именно Егор, самый многодетный в Шумовке. А еще удивляло: «Егор — от такой тихой, окромя вальяжу с петуховскими мужиками ничем не запятнан, он и комара‑то ране не обижал, а вот на тебе — рискнул».

И неловко было отряженным «от опчества» мужикам по указу урядника провожать с ружьями такого безобидного, всегда нужного деревне, только теперь и осознавшей его особливую нужность, человека.

— Мы коды о нужности смекам? Коды в могилу али, вот как теперича, на каторгу провожай. Вот счас токо и припомнила я, скоко он добра сделал, — сказала широкая в кости, но исхудалая, как рыдван, баба по имени Глафира и тут же, вспомнив о подгоревшей на сробленнои Егором сковородке недозрелой гречке, выбралась из окружавшей Егорово подворье толпы. Отбежав немного, она постояла в нерешительности и опять просунулась в толпу, забыв уже о подгоревшей гречке, не обращая внимания ни на мужицкие матю- ки, ни на пенистый храп уряднического коня, под брюхом которого она осторожно пробиралась к заплоту.

Но за заплотом ничего интересного уже не происходило: пока Глафира пролезала под потным брюхом уряднического мерина, сам урядник уже со двора сошел и водружался в ходок, велев отряженным конвоирам Василию Редьке и Пашке Кабану связать Егору руки и вести под ружьями в станицу. Однако Егор упросил урядника рук не вязать, а отправить так, под слово.

Егор вышел за ворота и оглядел скопившуюся у избы толпу. Мужики угрюмо молчали, бабы тоже не решались голосить, только утирались рукавами да платками, и надо всеми властвовал лишь голос Степаниды:

— Ой, на кого же ты нас, родименький, спо- кидашь, и как я с такой оравой жить‑то буду?

Но вот и Степанида утихла — впала в беспамятство, бабы стали отхаживать ее водой.

Егор поклонился народу, сказал:

— Не поминайте лихом, люди добрые.

Тут и остальные бабы заголосили.

— Ладно вам базлать‑то! — прикрикнул на них урядник и крикнул вознице: — Поезжай!

Егор остановился перед Нюркой, окинул ее сумным взглядом и только теперь и приметил, что под платьишком‑то Нюрка округляться стала, вон уж и титчонки, хотя и островато, а не овалисто, но уже выпяливаются, и, признав ее из детей самой понятливой, наказал: