Большой вопрос - Иван Неручев

— Ухаживал?

— Наивный вопрос! Почему, если нравится, и не поухаживать?

— А вечно любить клялся? Говорил: «Моя несравненная, неповторимая?»

— Мало ли какой глупости не скажешь, когда над тобой висят луна и прочие романтические реквизиты… Откровенно признаться, не помню, что́ я тогда говорил Томке.

— Ладно. Аню Ладашкину знаешь?

— Аню?.. Припоминаю.

— Почему не назвал ее?

— А потому, что я человек, а не какой-нибудь справочник… Забыл.

— Допустим. Аню тоже клялся любить вечно? Говорил: «Моя несравненная, неповторимая»?

— Я никогда не повторяюсь…

— Неправда! Ты слово в слово повторил свое признание этим двум девушкам.

— Не может быть!..

— Это так, Корольков. И, больше того, ты говорил буквально то же самое всем другим девушкам, за которыми волочился. Повидимому, за тобой напрасно закрепили репутацию находчивого, остроумного и даже изобретательного парня: действовал ты по шаблону, слова употреблял одни и те же, старые, плохие…

— Каждый живет как умеет… Да, Сотников, поработал ты на славу… А они-то… Не дурехи ли? Как им-то не стыдно?!

— Я думаю, Корольков, не сто́ит тебе учить других. Ты лучше скажи, зачем ты так поступаешь?

— Я, товарищ Сотников, не вижу ничего страшного в своем поведении. Делать вам нечего, честное слово… Раздули кадило?..

— Нет, товарищ Корольков, дело твое не раздуто, оно весьма и весьма серьезное…

Сотников встал, прошелся по комнате и снова сел, пристально всматриваясь в Королькова.

— Ты что так меня рассматриваешь?

— Думаю, что́ нам делать с тобой, — ответил Сотников. — Какие меры принять?..

— «В тюрьму его, в тюрьму» — продекламировал Степан.

— В тюрьму — зачем? Не положено. А вот судить будем…

— «О судьи, создайте вы сначала человека, а уж затем ему пишите и закон!» — продолжал издевательски декламировать Корольков.

— Стишками, Степан, не заслонишься… Да, будем тебя судить…

— На основании какого же закона, товарищ будущий юрист?

— Мы будем тебя судить особым судом, в гражданском порядке. Я внесу предложение лишить тебя комсомольского билета, — ты чужой комсомолу человек, — и официально от имени комсомола поддержать в суде заявление твоей жены о разводе. Мы будем просить суд заслушать ваше бракоразводное дело в Архитектурном институте, куда пригласим не только студентов, но и всю молодежь нашей строительной организации. Твою жену, как комсомолку, мы возьмем под защиту.

— Отлично… Возьмете мою жену под защиту… А я, по-твоему, чужой для комсомола человек?..

— Да, Корольков, ты чужой… Чужой потому, что мы высоко ставим любовь. Ты же, опошляющий великую силу жизни, — пошляк. А пошлякам не место среди нас.

Корольков выбежал из кабинета. Спустился по лестнице, вышел на улицу и сразу почувствовал слабость в теле, опустошенность в мыслях.

«…Ты чужой для комсомола человек!» Впервые за свою недолгую жизнь он почувствовал приближающуюся расплату.

ГРАЖДАНСКОЕ ДЕЛО БОЧКАРЕВЫХ

Это дело слушалось в народном суде летом 1950 года. Одни называли его «необычным», другие — «интересным», третьи — «громким». Во всяком случае, оно привлекло в суд много слушателей, целиком заполнивших все четырнадцать рядов зала; народ стоял возле стен, в проходе, даже за дверьми. Такого наплыва посетителей здесь давно не наблюдалось.

Чем же привлекло к себе внимание гражданское дело Бочкарева Семена Михайловича, популярного в городе врача, и его жены Лидии Владимировны — примерной хозяйки и хорошей матери? Жили они обеспеченно и, казалось, дружно. Почему же теперь этот почтенный доктор затеял развод? Да и она, супруга его, как будто не особенно сильно огорчена желанием мужа.

Бочкарев с волнением ждал судебной процедуры. Правильно ли поймут его намерения, не истолкуют ли их дурно? Много Бочкарев думал и о семье. Всю последнюю ночь он не спал, образ жены стоял перед ним неотступно… Нет, не этой — придирчивой, строптивой, ревнивой. Перед ним стояла, с ним задушевно беседовала та, другая жена, чуткая, заботливая, понимающая, молодая… Бочкарев вспомнил прошлое, отдельные факты, памятные даты. Как странно: хорошее ярче всего сохраняется в памяти.

Нелегко было Бочкареву в эту ночь накануне суда, хотя он и тщательно продумал все наиболее существенные свои претензии к жене, а главное, подготовил себя внутренне.

Когда Семен Михайлович увидел в зале своих знакомых, пациентов, почитателей, он ощутил беспокойство: неужели ему надо будет при них давать суду объяснения, говорить о том, что так усиленно скрывалось от людей?

Он прошел к судье Курскому и спросил, нельзя ли слушать дело без посторонних.

Судья понял Бочкарева и даже посочувствовал ему. Но суд вряд ли уважит его просьбу. Ведь наш суд — особый, народный.

Сконфуженный Бочкарев занял в зале свое место.

Вскоре у судейского стола появилась молодая девушка в белой блузке. Это была Иванова, секретарь судебного заседания. Она проверила явку свидетелей, успокоила нескольких, не в меру разговорчивых, посетителей и ушла в совещательную комнату.

Бочкарев рассматривал кресла председательствующего и народных заседателей: первое значительно больше двух других, на каждом из них герб Российской Федерации. Над столом портрет Сталина…

Снова появилась девушка в белой блузке и села за свой стол. Звонок! Присутствующие встали. Вошел суд: председательствующий народный судья Курский и народные заседатели Цветаев и Болотов.

Суд приступил к рассмотрению дела.

Истец Бочкарев Семен Михайлович, 1910 года рождения, из служащих, беспартийный, с высшим образованием, заместитель главного врача городской больницы, на иждивении жена и дети: Олег 14 лет, Игорь 12 лет и Виктор 9 лет.

Его объяснения:

Граждане судьи! Вы поставили передо мной весьма серьезную задачу — обстоятельно и правдиво рассказать о том, что вынудило меня на развод… В состоянии ли я сейчас выполнить эту задачу? Не знаю. Мне трудно говорить. Знаю лишь одно: уйти мне от семьи, от детей, от их матери — я подчеркиваю — от их матери, — уйти от прошлого не так просто; тяжело, стыдно, страшно… А уйти надо.

Позвольте мне, после этого коротенького вступления, рассказать всё по порядку.

Мы с Лидией Владимировной поженились, когда были студентами Медицинского института. Это было время летних каникул 1929 года. Скажу точнее: это было двадцать лет, два месяца и один день тому назад. Лидии Владимировне было тогда девятнадцать лет и четыре месяца, а мне ровно двадцать один год. День нашей свадьбы являлся, таким образом, одновременно и днем моего рождения. Поженились мы по любви, при полном уважении друг к другу. Через некоторое время у нас печально сложились обстоятельства: заболел наш ребенок. Лидия Владимировна принуждена была бросить институт и уехать на юг к своим родным. На юге Лидия Владимировна прожила два года восемь месяцев и четыре дня, но дочку не спасла — девочка умерла. Спустя год, два месяца и семь дней я кончил Медицинский институт, Лидия же Владимировна с моего согласия решила остаться в роли так называемой домашней хозяйки. Наше материальное положение в скором времени стало хорошим, а потом и отличным. На последнее обстоятельство, конечно, влияли мои успехи как врача. Не хвалясь, скажу: меня любят граждане нашего города, отцы и матери детей, которым мне пришлось спасти жизнь или укрепить здоровье. У вас, граждане судьи, может возникнуть вопрос: к чему я сейчас говорю эти нескромные слова? А вот к чему: пациенты меня хвалят, а собственная жена, уважаемая Лидия Владимировна, обзывает всякими наиобиднейшими словами, приклеивает мне всевозможные оскорбительные клички, низводит мой авторитет на нет… Что́ бы я теперь ни сделал, что бы ни сказал в ее присутствии, — всё не так, неправильно… Чем же вызвано это возмутительное поведение Лидии Владимировны? Не знаю, не могу знать!

Перед вами, граждане судьи, я изложу лишь голые факты, которые понудили меня просить о разводе.

Факт первый. Ни один уважающий себя советский врач не имеет морального права отказаться навестить больного в любой час дня и ночи, если к этому возникла неотложная необходимость. Мой долг, святой долг врача, часто, весьма часто, заставляет меня возвращаться домой поздно вечером; нередко бывает, что меня ночью поднимают с постели и увозят к больным детям.

Раньше Лидия Владимировна, в похвалу будь ей сказано, отлично понимала мое положение и даже гордилась им. С недавнего же времени всё обернулось по-иному: Лидия Владимировна подозревает меня, простите, чорт знает в чем. Стыдно даже назвать эти ее подозрения своим именем.

Факт второй. Многолетняя врачебная практика привела меня к дружбе с некоторыми семьями. Спрашивается, могу ли я иногда от добрых знакомых или друзей принять приглашение, скажем, отобедать с ними? Думаю, что могу, особенно, когда задерживаюсь и вследствие этого бываю голоден. И далее: можно ли жене из-за этого скандалить, ругать мужа, называть его оскорбительными кличками? Думаю, что нет. А как ведет себя в подобных случаях Лидия Владимировна? Постыдно — вот как ведет себя уважаемая Лидия Владимировна!